Наконец, когда умолк аккордеон, я не раздумывая — возможно, именно потому, что слишком долго раздумывал перед этим — наклонился над столом и сказал Серафино:

— Послушай, в чем дело?.. Тебя пригласили отпраздновать мое освобождение, а ты не пьешь, молчишь все… Тебя огорчает, что я не за решеткой?

— Ну что ты, Луиджи, — ответил Серафино, — о чем ты говоришь? Просто у меня немного болит живот. Вот и все.

— Нет, — настаивал я, — тебе это не по душе… Пока меня не было, ты увивался за Сестилией, и теперь ты недоволен, что я вернулся… Вот в чем дело!

Я повысил голос, но про себя думал: «Пока еще я только разбегаюсь, но мне нужно взлететь, как взлетает самолет, набирающий высоту… Если я не взлечу, все пропало».

Все сразу замолкли и с удовольствием смотрели, как я наседаю на Серафино. Я заметил, что гладкая, безбородая рожа Серафино даже не побледнела, а как-то посерела. Тогда я еще больше перегнулся через стол, схватил его за рубашку и свирепо сказал:

— Оставь Сестилию в покое, понял? Оставь ее в покое, потому что мы с ней любим друг друга.

Серафино взглянул на Сестилию, словно ожидая, что она опровергнет меня. Но эта ведьма только сокрушенно потупила глаза. А Джулия схватила Серафино за рукав со словами:

— Идем, Серафино… Пошли отсюда.

Бедняжка старалась извлечь выгоду из создавшегося положения и пустить воду на свою мельницу.

Пробормотав что-то невнятное, Серафино поднялся и сказал:

— Я ухожу… Я не желаю, чтобы меня оскорбляли.

Джулия тоже вскочила и радостно воскликнула:

— Я тоже иду!

Но Серафино остановил ее:

— Оставайся… Ты мне не нужна.

Он взял пиджак и пошел к выходу.

Парни смотрели на меня, ожидая, что я теперь сделаю. А брат Джулии сказал:

— Он уходит, Луиджи… Чего ты ждешь?

Я поднял руку, словно говоря: «Спокойно», и подождал, пока Серафино выйдет из остерии. Потом бросился следом за ним. Я догнал его на бульваре делле Муре Аурелие. Он шел один по темной улице — огромный, высокий. Мне опять стало страшно. Но раз уж я решил! Я подошел к нему, схватил его за руку и, переводя дух, сказал:

— Погоди, мне надо с тобой поговорить…

Я почувствовал, что рука у него толстая, но дряблая и словно без мускулов. Он поупирался, но дал затащить себя в темную нишу в стене. Ой, мамочка моя, помоги! Мне было по-настоящему страшно. Но я все-таки прижал его к стене и, замахнувшись ножом, заявил:

— Сейчас я тебя зарежу.

Если бы в эту минуту он схватил меня за руку, я моментально был бы обезоружен. Я твердо решил, что скорее дам себя обезоружить, чем совершу какую-нибудь глупость. Но я вдруг почувствовал, что Серафино сползает вдоль стены.

— Мамочка моя… — пролепетал он, как идиот.

Это были те самые слова, которыми я только что пытался подбодрить себя. Он смотрел на меня растерянно, и я понял, что одержал над ним верх.

Я опустил нож и сказал:

— Ты знаешь, что я сделал с Джино?

— Да.