— Я мешаю им здесь, — кричал Джованни. — Я для них обуза. Я ничтожество. Разве я не твой муж?

— Умоляю тебя, Джованни, не устраивай сцен, — сказала Лукреция. — Мой брат может услышать твои слова.

Она взглянула на него и увидела гнев, тут же сменившийся выражением страха в его глазах. Она знала, что со многими происходило подобное при упоминании имени Чезаре.

Его сжатые в кулаки руки опустились. Он бросил последний взгляд на прекрасную и такую соблазнительную девушку, лежащую на кровати, потом повернулся и вышел из комнаты.

Она служит приманкой. Он должен быть настороже. Он похож на беспечную муху, залетевшую в паутину Борджиа. Самое безопасное, что он может сделать, — это скорее бежать, пока еще есть время. До сих пор он вызывал в них легкое раздражение, а кто знает, что будет впереди? Он вспомнил о ее нежности и о первых днях в Пезаро, когда она стала его настоящей женой. Она была так юна и невинна. К тому же была необыкновенно красива и отзывчива, возможно, даже слишком отзывчива. Врожденный страх заставлял его бояться чего-то, что предупреждало его о сдерживаемой страсти, таящейся в этом прекрасном, но таком слабом теле.

Ему хотелось сказать ей: давай уедем вместе, тайно, так, чтобы они не знали, потому что они никогда не отпустят тебя.

Он вдруг все понял на балу у Бальони, когда увидел его самого и его возлюбленную. Папа благословил их обоих, Бальони и его любовницу, а ведь папа все о них знал.

Джованни Сфорца колебался. Возьми ее с собой, подсказывал ему внутренний голос, она твоя жена. Пока она чиста, нежна, в ней есть доброта. Они еще не успели ее сделать такой, как они сами, но обязательно сделают. Она твоя жена, твоя на всю жизнь, ты должен постоянно заботиться о ней.

Но он был слабым человеком. Он видел глаза ее отца, когда они устремлялись на нее; он видел, каким взглядом собственника смотрел на нее брат.

Джованни не осмелился последовать зову сердца, он был напуганным человеком.

Он вернулся в комнату Лукреции и закричал, внезапно испытывая гнев:

— Я должен ехать. А ты останешься. В Риме говорят, что для тебя найдется место под просторными церковными одеждами!

Казалось, она совсем забыла о нем.

Она вспомнила, как они танцевали с Чезаре, о Бальони, сидящем за столом и ласкающем свою сестру.

Чезаре был прав, когда сказал, что Лукреция выросла. Теперь она многое начала понимать.

После недолгого пребывания в Пезаро она снова вернулась в Рим, ее муж Джованни опять был рядом с ней, но через несколько дней он уедет. Он должен отправиться к месту службы.

Она была рада его предстоящему отъезду. Она устала от Джованни и его постоянных измышлений. В то же время она видела все растущую неприязнь своего отца к ее мужу и неизменную ненависть к нему Чезаре.

Чезаре был в ее жизни самой главной фигурой, хотя она испытывала к нему и чувство страха, пожалуй, даже необыкновенное чувство ужаса, которое поднималось в ней и которое она начинала понимать.

Жизнь с Джованни раскрыла ей глаза на то, что могла она ожидать от мужчин, и, вероятно, в этом случае было то же самое, потому что теперь знала, что способна на страсть, по силе не уступающую чувствам ее отца и братьев. Она с трепетом ждала, что же готовит ей будущее. От Джованни она ничего не ждала. И все-таки из-за его трусости, его вечных страхов и беспокойства, что ему недостает гордости и что с ним обращаются не так уважительно, как следует, она жалела его; но она радовалась его отъезду, потому что не только жалела, но и боялась его.

Ее служанки закрепили украшенную драгоценностями сеточку на ее волосах — и вот она готова к банкету.

Вечер устраивался в честь взятия Форново, и ее отец настоял на том, чтобы Гонзага развлекали во дворце Санта Мария в Портико, и весь Рим узнал бы, в каких условиях живет любимая дочь папы.