Они ухнули в штопор. В салоне раздавались вопли и грохот. Что‑то трещало и ломалось. Мир вокруг вертелся и опрокидывался. Ошизевший Панчо, в первые же секунды выпустивший штурвал, изверг содержимое желудка на прозрачный пластик фонаря и больше участвовать в управлении машиной не пытался.

Черепанов же изо всех сил старался выровнять самолет. И в конце концов ему это удалось – на высоте каких‑нибудь трехсот – четырехсот метров. Все‑таки Геннадий был летчиком экстра‑класса. Он справился. И даже позволил себе оглянуться. В салоне царил полный разгром. Трое «коммандос» были качественно обездвижены. Причем один – навсегда: размозженный череп с понятием «жизнь» несовместим. Что касается других, то с беглого взгляда определить, живы ли они, было затруднительно. Зато причина треска и грохота выяснилась с первого взгляда. Таинственные ящики. Эти уроды не потрудились закрепить их как следует, и во время падения ящики тоже находились в состоянии свободного полета. Внутри салона.

Пахло в кабине премерзко. Дерьмом и блевотиной. Ладно, разберемся. Самолет по‑прежнему слушался, и Черепанов, снизив скорость, развернул его в сторону берега. Интересно, как выглядели с земли их кульбиты? Ничего, скоро он это узнает. Когда приземлится.

Брошенный Панчо телефон запищал где‑то под ногами. Черепанов исхитрился наклониться и подобрать его. Конечно, он не знал испанского, зато голос узнал без труда.

– Хай! – сказал он. – Хау ду ю ду, чайна бастард? – У Геннадия было как раз подходящее настроение, чтобы поговорить.

Но человек, как говорится, предполагает, а располагает, как уже Судьба.

Очнулся Панчо. Очнулся, поглядел тупо: сначала на приближающийся берег. Потом развернулся и обозрел то, что творилось в салоне. Затем – на Черепанова.

В ошарашенном мозгу громилы‑латиноса замкнуло.

Он страшно оскалился и зашарил здоровой рукой, отыскивая кобуру. И таки нашел ее. И достал пистолет и выпалил в пилота. В Геннадия то есть. Промахнулся. Выпалил еще раз. Попал. Куда‑то. Штурвал сразу потяжелел, самолет рыскнул. Черепанов выматерился и толкнул штурвал вперед. Самолет нырнул вертикально вниз, ополоумевший стрелок уронил пистолет и повис на ремнях... В следующий момент увесистый ящик пронесся в полуметре от Черепанова, задел металлическим углом шею Панчо, вспоров ее не хуже топора, обрушился другим углом на пластик фонаря, проломил его и отправился в морскую пучину.

Поток встречного воздуха яростно ударил в лицо Геннадия. Черепанов, щуря слезящиеся глаза, тянул штурвал на себя. Самолет повиновался очень неохотно. Обороты двигателя упали до минимума, а через полминуты он и вовсе заглох. Голубая скатерть океана стремительно приближалась. До берега было не близко: километра три‑четыре, но это как раз было хорошо, потому что сажать самолет на песчаный пляж – самоубийство.

Геннадий кое‑как выровнял машину, постарался предельно снизить скорость, выпустил закрылки... Черт, может быть даже удастся удержать самолетик на плаву.

Не удалось. Хвостовая часть чиркнула по поверхности, и пластиковое брюхо самолета с силой ударилось о воду. Черепанова мотнуло так, что затрещали ребра. В глазах потемнело. На миг он лишился сознания, но в следующий момент через пролом фонаря хлынула вода и привела Геннадия в чувство. К счастью, хвостовая часть оказалась тяжелее, и нос самолета задрался. Но качественно сработанная машина еще несколько секунд изображала из себя поплавок, раскачиваясь на длинных океанских волнах. Этого хватило, чтобы Геннадий отстегнулся от кресла и выкарабкался наружу.

Минутой позже, избавившись от ботинок, он взял курс к берегу.