Злорадно прикидывая, какую роль сыграть – холодного и высокомерного супруга или всё таки мудрого и душевного мужа, – я отпил из стакана, щёлкнул замком и распахнул входную дверь.

На пороге стояли два незнакомца, один с усами, другой безусый.

– Мы от Янины Викентьевны, – сказал безусый, подталкивая усатого в прихожую. – Войти можно?

Ещё один плюс алкоголя – я совершенно не испугался. Скажу больше, происходящее показалось мне занятным, почти смешным. Янка направила парламентёров – такой нелепости я не ожидал даже от неё. Или прислала за своими тряпками?

– От Янины Викентьевны? Прошу! – барским жестом я махнул в сторону гостиной. – Прошу вас!

Они осторожно сели на диван, впритык друг к дружке. Сам я плюхнулся в кресло напротив. Закинул ногу на ногу. Между нами стоял низкий стол чёрного мрамора; пепельница, сигареты, ополовиненная бутыль коньяка. Я закурил, выпустил дым, стряхнул пепел. Один из гостей, безусый, казался смутно знакомым, оба были примерно моего возраста, может, чуть моложе. От них пахло, как пахнет в такси – дешёвой кожей, одеколоном и прокисшими окурками.

Они молчали, украдкой шарили глазами по интерьеру гостиной. Не думаю, что могли оценить, но интуитивно чуяли – дорого. Резной шкаф, похожий на погребальный саркофаг какого нибудь тевтонского курфюрста, напольные часы в дубовом футляре с медным ангелом на крыше; на другой стене – подлинник Айвазовского, небольшого формата морской этюд в музейной раме, рядом портрет бабки в полный рост работы Герасимова (холст масло), тут же парадная сабля – подарок самого Клима Ворошилова с золотой гравировкой на эфесе.

Моя героическая бабка в юные годы устанавливала советскую власть на западных окраинах молодой советской республики, дважды была ранена, ей ампутировали большой палец на левой ноге, чтобы спасти от гангрены; до знакомства с моим дедом, она была любовницей Троцкого, что чуть не стоило ей жизни в середине тридцатых. С Лубянки, где она провела трое суток, её вытащил Будённый, к которому на дачу в Баковку спустя сорок лет она меня возила в гости. Там, в кустах сирени, с другими шалопаями я учился курить взатяжку. То были папиросы «Казбек», которые я тырил из бабкиной сумки, сделанной из кожи настоящего миссисипского каймана – подарок губернатора штата Луизиана.

Сумку эту я отдал Верочке вместе с кучей другого бабкиного барахла. Бабушка к тому времени переехала на Ваганьковское и уже не нуждалась ни в кашемировых платках, ни в норковых шубах. Яна, узнав позднее, довела себя почти до агонии, упрекая меня в криминальном расточительстве на грани с инфантильной дегенерацией.

– Шиншиллу! – кричала Яна. – Кухарке!

Когда она психует, её шея и грудь идёт пятнами. Голос приобретает высокий и чуть гнусавый тембр, такими голосами поют частушки в сёлах средней полосы России.

По интонациям и словарному запасу человек посторонний вряд ли мог догадаться, что моя жена – эта миниатюрная женщина, с крепким выбритым затылком и белобрысой чёлкой, – окончила журфак МГУ, несколько лет руководила отделом писем журнала «Юность», после обозревала культуру на «Эхе Москвы», а сейчас занимает пост администратора ресторана Центрального дома литераторов, что выходит на улицу Воровского, прямо напротив Дома киноактёра.

Янкины парламентёры продолжали глазеть по сторонам – хмуро и молча. Как пара двоечников в учительской. Мне стало смешно, я теперь внаглую разглядывал их: красные неинтеллигентные руки, скверные короткие стрижки, куртки с рынка.