Эдди не могла сказать с уверенностью, но ей показалось, что она услышала, как он сплюнул. Она глубоко вдохнула и почувствовала, как на нее волнами накатывает облегчение. Наконец-то она не одна.

— Не мог бы ты начать с того, чтобы забрать меня от рыболовецкого лагеря “Свобода”?

— Ты, милая, гл'ное ни о чем не волнуйсь, слышишь? Стой там, где стоишь у “Свободы”. Я место знаю.

— Ты уверен?

— Ништяк, — успокоил ее красивый голос Дугала Сен-Клера. — Нет проблема.

На сцене “Священного тиса” бушевала репетиция. Кинси пошел в магазин за солеными крекерами для бара. Вернувшись, он увидел, что на автоответчике мигает огонек. Но когда он попытался проиграть сообщение, машинка только издала длинную череду “бипов”, потом зарычала, как грузовик, вскарабкивающийся, на холм на первой передаче. Заглянув внутрь, Кинси увидел, что она зажевала пленку. Автоответчик вот уже несколько недель был на последнем издыхании и стирал столько же сообщений, сколько записывал. Теперь он наконец сдох совсем.

Кинси поднял трубку, чтобы позвонить сегодняшнему привратнику, и тут — с гораздо большим ужасом и оцепенением — сообразил, что линия мертва, хотя знал, что раньше телефон работал, поскольку какой-то неизвестный звонил Тревору.

Кинси глянул на часы — несколько минут шестого: время отключения. Он слишком долго тянул с оплатой счета. А теперь до завтрашнего дня телефон ну никак не включить, и деньги придется везти аж в Рейли. Правда, только в том случае, если сегодняшней выручки хватит на то, чтобы заплатить за телефон и по другим счетам. Телефон был важен. Но еще важнее была вода. А электричество в клубе — всегда на первом месте: именно оно дает группе звук и охлаждает пиво. За чертов свет надо заплатить во что бы то ни стало.

Кинси всегда любил лето в Потерянной Миле. Но в последнее время оно стало жестоким временем года.

Дугал Сен-Клер жил на дереве в глухом уголке Городского парка. Его небольшой деревянный домик примостился высоко в раскидистой кроне огромного дуба, и попасть в него можно было только по длинной, требующей немалой ловкости и довольно пугающей с виду веревочной лестнице, едва видной на фоне ствола дерева. Дугал припарковывал машину у ближайшей ярмарочной площади, пользовался общественными туалетами и водой полуденных ливней, питался во многих лучших ресторанах города на деньги, сэкономленные на арендной плате, и нередко полагался на доброту друзей. Вселенской расслабухи в Дугале было столько, что среди богемы Французского квартала считалось за честь время от времени заплатить за его ленч.

Наружные стены древесного дома были раскрашены под тускло-коричневый камуфляж. Внутреннее убранство компенсировало внешнюю невзрачность буйством красок. Расписанные красным, желтым, зеленым и пурпурным стены были увешаны фотками американских и ямайских друзей Дугала: первые — разношерстный срез коммуны новоорлеанских неформалов, последние — в неизменных дредках и с неизменными же укуренными ухмылками.

Полосатый потолок был недостаточно высоким, чтобы Дугал мог выпрямиться во весь рост, хотя у Эдди таких проблем не возникло. Пол был покрыт плетеной соломенной циновкой. В одном углу высилось гнездо одеял; ящик с книгами и “мыльница”, заваленная кассетами, громоздились в другом. Множество пожиток Дугал держал в машине на случай, если его древесный дом обнаружат, но почему-то его так никто и не находил.

— А как ты отсюда звонишь? — спросила Эдди, усаживаясь на вышитую затейливым узором подушку. Обо всем происшедшем она уже рассказала ему по дороге от лагеря на озере.

Дугал протянул ей черный модный сотовый телефон.