— Но я полагала, что София — ее единственная ныне живущая родственница! — возмутилась Джой. — Мисс Фелисити просто не способна сказать правду даже по такому очевидному поводу.

— Поразительно, как прямо из ниоткуда являются родственники, когда дело касается наследства, — сказал доктор Грепалли. — Мистер и миссис Эпстейн, спасибо, что посетили нас. Уверяю вас, у нас нет никого, кто замышлял бы обобрать мисс Фелисити. Но я все-таки попробую потолковать с нею кое о чем.

38

Неприятный разговор с сестрой Доун напугал Фелисити, и она, расстроенная, позвонила Уильяму в “Розмаунт”. Ей хотелось, чтобы он уверил ее, что она не виновата — ведь рано или поздно доктор Бронстейн все равно оказался бы в Западном флигеле; так какая разница, днем раньше, днем позже. Хотелось поверить, что сестра Доун не будет ей пакостить и нечего ее опасаться: она просто тупая, бестактная, противная особа и выполняет свои обязанности так, как она их понимает. И ей, Фелисити, не грозит снова очутиться в страшном монастыре своей юности. “Золотая чаша” — вовсе не тюрьма, где рассудок держит тело в оковах и тело подчиняется, хочешь ты того или нет. Наоборот, с годами все сильнее чувствуешь, что дух заточен в тюрьму тела и рвется на свободу. И совсем не “Золотая чаша” держит тебя взаперти, а твое тело, которое больше не желает бегать, прыгать и скакать по твоей указке. Конечно, окажись она рядом с доктором Бронстейном у психиатра, она могла бы возразить, что раз сильные отрицательные эмоции мешают вспомнить имя президента, то же самое относится и к Косову. Это же не просто точка на карте, которую знает всякий, кто следит за текущими событиями, это страшное место кровопролития и смятения души. Она могла бы объяснить, что причина забывчивости — не стареющий мозг, просто горький опыт молотом заколачивает двери к знанию. Если ты вдруг продаешь бриллианты, а вырученные деньги отправляешь в собачий приют, это не значит, что ты тронулась умом; просто ты разумно заключила, что собаки, презираемые тобой, все-таки лучше людей. Чем меньше ты способен к действиям, тем осмысленнее твои действия становятся. Старый человек, как малый ребенок, просто преспокойно выплевывает пищу, когда она ему не по вкусу. И все дела.

Об этом и еще много о чем хотелось Фелисити поговорить с Уильямом. Редко встречается в жизни человек, который способен тебя понять. Сколько их, этих людей из ее клубного прошлого в Саванне и еще раньше в Лондоне, сколько их пришло и ушло, таких, с кем и словом не перемолвишься. А уж по душам поговорить — и вовсе никогда, так только, какое-нибудь замечание: “Говорят, погода завтра будет получше”, или “Чемберлен прибыл из Мюнхена, мир заключает”, или “Хорошенькое у тебя платьице. Давай-ка его снимем”. Сама она всегда считала, что душа ее гораздо интереснее, чем тело, да и в мужчинах ее тоже больше занимала их душа, чем что-либо иное. Уж конечно больше, чем временное обладание куском вздыбленной плоти, которое они готовы были ей предложить. Если слишком эксплуатируешь тело, пренебрегая всем человеческим, что в тебе есть, интеллект и душа атрофируются, а с ними и чувства — как у проституток. Вот и с лицевыми мышцами так же — слишком долго стараешься не показывать отвращения, и на лице так и застывает гримаса. А добьешься удовольствия — и того хуже: дух отступает, остается одна дребедень. Нет, законченной проституткой она никогда не была, просто девица, с которой можно провести время и которая не откажется, если ей заплатят. Она бы и сама платила, будь у нее деньги, если бы ей раньше уже не заплатили.

Уильям бы ее успокоил, прогнал страхи: это у нее в памяти остались следы тех чувств, которые она испытывала тогда, с Эйнджел: необходимо сделать что-то, неизвестно что, а не то быть беде.