Ей хотелось в “Фоксвуд”. А Уильям взял и уехал без нее. Даже не сказал ей, что едет. Хотелось оцепенело сидеть у игорного автомата — мысли накрепко загнаны в подсознание и там хранятся и дозревают… А барабан вращается, и удача то ли улыбнется тебе, то ли нет. Откроет тебе свой замысел, начертает твою судьбу. Что тут плохого? Она любит Уильяма. Везение в любви, везение в игре, везение, удача, счастье.

Так она предполагала. Но к телефону подошла Мария. Уильям иногда забирает ее сына из школы. А может быть, он отец ребенка? Ей это не приходило в голову. По возрасту ведь он годится в деды, даже в прадеды. Мало ли что бывает. В сущности, ей почти ничего не известно об Уильяме, хотя они часами друг с другом разговаривают. Наверное, она просто решила, что теперь ей непременно, обязательно должно повезти — последняя соломинка отчаявшейся женщины, ведь вся ее жизнь — сплошные обманутые надежды. Какой жалкой она, должно быть, всем кажется.

Мария сказала: “мистер Джонсон”. Будь они в близких отношениях, вряд ли она бы так выразилась. Или нет? Фелисити была готова заплакать. Почему Уильям не сказал ей, что собирается в Фоксвуд, ведь он же ей звонил. Разве игра — такой порок, который надо скрывать? Он же признался ей в своем пристрастии, позволил наблюдать за игрой и, кажется, даже рассчитывал на ее одобрение, а теперь вдруг уехал без нее? Не хочет делить с ней свою жизнь, только приоткрыл на один миг? А может, он вообще передумал? Может, она сделала что-то не так? Наверное, он ожидал, что она будет топтаться у него за спиной — следить, волноваться, чтобы удача ему не изменяла. А Фелисити отошла и стала играть самостоятельно. Но разве это настоящая игра? Да на этих двадцатипятицентовых автоматах ничего нельзя ни выиграть, ни проиграть. Наверное, для Уильяма Джонсона, завзятого игрока, Фелисити слишком осторожная, слишком пресная.

Вот так же у нее когда-то ушла земля из-под ног, когда обнаружилось, что Бакли бисексуален, что она ему совсем не интересна, ее держат в доме как ширму, в которой он вряд ли и нуждался с тех пор, как все всё узнали. И так же было обидно, когда она догадалась, что он и женился-то на ней, чтобы в его доме появилась Эйнджел, эта прелестная девочка-эльф, бледненькая, с легким тельцем, пугливым взглядом и медно-золотыми, удивительными, изобильной густоты волосами. Слава богу, его восхищение Эйнджел носило эстетический, а не сексуальный характер — ведь его привлекали мальчики, — но и этого было достаточно, чтобы она стала ощущать себя на вторых ролях. Ревность питается любовной страстью, а Фелисити была нечувствительна к мужской привлекательности Бакли, как и он — к ее женским чарам; ей попросту недоставало безраздельного внимания мужа. Чего не натерпишься, имея дочерей, — тут и соперничество и состязание, но ты хоть иногда должна одержать верх.

А Эйнджел с самого начала была так прелестна, что все взоры устремлялись на нее, а не на мать. Фелисити к этому не привыкла.

Не пойди она на похороны, не встретила бы Уильяма. Сидела бы у себя в комнате, наслаждаясь тишиной и покоем, безумно скучала, но зато не терзалась бы из-за него обидой и тревогой.

Не пойди она на похороны, доктор Бронстейн не попал бы в Западный флигель и ее бы не раздирали противоречивые чувства: она должна бы его навестить, но ее пугало то, что представится там ее взору. Возможно, сестра Доун права: она, Фелисити, слишком стара и уже не способна отличить на ощупь мокрое кресло от сухого. Невыносимо думать о таком будущем, а ведь оно — удел каждого. И то, что она влюбилась в Уильяма — пусть они все правы, это нелепо и унизительно, — но зато отвлекает от мыслей о смерти, о физическом и умственном распаде, которые ей предшествуют.

Обиженная и подавленная, Фелисити неподвижно сидела, как всякому, будь он стар или молод, иногда случается сидеть и бессмысленно смотреть перед собой.