— А что случилось? — спросила Катя.

— Сейчас увидишь. Только этого мне не хватало! Шум, возгласы во дворе отдела — Катя прилипла к зарешеченному окну кабинета и оторопела: через настежь открытые ворота во внутренний двор въехала машина «Скорой помощи», сопровождаемая дежурным, его помощником, Марьяной и каким-то высоким незнакомцем в деловом костюме и темных очках. Перед флигелем, где сидели следователи, «Скорая» развернулась, распахнулась задняя дверь, и двое дюжих санитаров в синих комбинезонах начали выгружать носилки с лежащим на них человеком. Тот одной рукой придерживал костыли, другой азартно жестикулировал, что-то горячо объясняя Марьяне. Удивительная процессия втиснулась в тесные двери флигеля, заклубилась по коридору и…

— Несите меня в кабинет, я показания дать желаю, — услышала Катя громкий хрипловатый басок. — А то что ж это делается — Ваську по суду на срок в камеру забить сегодня могут!

Однако первой в свой кабинет вошла все же Марьяна. Следом, точно рабы римского патриция, санитары внесли громогласного больного. Это был молодой человек лет тридцати, чрезвычайно плотной, упитанной наружности. У него была круглая, как шар, голова, волосы острижены модным рыжеватым ежиком. Самой заметной частью на лице его был вздернутый курносый нос. Глаза припухли, превратившись в щелочки. Левая нога молодого человека была забинтована от колена до бедра. Из одежды на теле присутствовали лишь футболка с ликом Че Гевары, широченные семейные трусы и полосатые спартаковские носки.

— Желаю дать показания по делу о моем ранении, — заявил человек на носилках (они заняли все пространство кабинета). — А это вот наш адвокат — господин Алмазов. Вова, покажись людям, тебя не видно!

Из-за плеч санитаров в дверь заглянул незнакомец в деловом костюме. Черные очки он снял. Правую руку держал высоко, демонстрируя как знамя папку с бумагами.

— Буркин, кто вам разрешил покинуть больницу? — спросила Марьяна. — Вообще, что за цирк вы тут нам устраиваете?

Катя поняла — перед ней тот самый Олег Буркин — дуэлянт, Дантес, оппонент привлекаемого к уголовной ответственности Василия Мамонтова, которого еле-еле успели отправить от греха подальше вниз, в ИВС.

— Ничего не цирк, какой такой цирк? — Буркин ретиво приподнялся на носилках. — А из больницы я под расписку на два часа отпущен, главврач разрешил. Да если б и не разрешил, плевать, я все равно б к вам рванул. Такое дело — товарища сажают, тут мужик знаете как вести себя должен? Встал и пошел, во как! Ребятам вон денег дал, — он кивнул на санитаров, — а они не то что к вам, на край света доставят, правду я говорю, нет? Санитары ухмыльнулись.

— Ну-ка, к стулу меня, давай, давай, погодь, хорошо, ништяк. — Буркин ловко переполз с носилок на стул. Но, видно, двигать простреленной ногой было все же больно — он морщился, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы.

— Так, уважаемый следователь. Хочу внести в это наше дело полную ясность, — он перевел дух. — Там, в больнице, сразу-то я не врубился, что к чему, окосел малость от наркоза. Зато теперь соображаю четко. И за свои слова отвечаю. А вы что же это? Вы пишите, пишите свой протокол.

— Что писать? — сурово спросила Марьяна. По ее лицу Катя поняла — от дальнейшего ничего для себя хорошего она не предвидит.

— Это вот, значит, как у нас дело было. Васька Мамонт ни при чем. Не виноватый он. Это я все сам, случайно. Долбанули мы с ним в «Охотнике» — День Победы отмечали, святое ж дело, сами понимаете. Ну и… выпили, в общем. Поехали домой на нашей машине — на «Форде»-то нашем.