Иногда тетя Шарлотта исчезала на целые дни за покупками. Она ездила в старинные дома на распродажи, порой на изрядные расстояния, а когда возвращалась, беспорядок становился еще больше, чем обычно. В центре города тетя Шарлотта держала лавку, в которой выставляла некоторые предметы, но большую часть товара держала дома, и к нам постоянно ходили посторонние.

В магазине все время находилась мисс Беринджер, позволяя отлучаться тете Шарлотте, но тетя считала ее дурой, не имевшей представления об истинной ценности вещей. Это была неправда: просто познания мисс Беринджер не шли в сравнение с тем, что знала тетя Шарлотта. Впрочем, при своей деловитости тетя Шарлотта считала большинство других дураками.

По крайней мере год и я числилась у нее тем, кого тетя Шарлотта называла «крестом», иными словами, была ей в тягость. И вдруг все изменилось. Причиной тому стал привлекший мое внимание стол. Сидя на корточках на полу, я разглядывала резьбу ножек, когда в комнату зашла тетя Шарлотта и тоже присела рядом.

— Редкий экземпляр, — выдавила она без выражения.

— Французская работа? — уточнила я.

Края ее губ скривились, что было равнозначно улыбке. Она кивнула.

— Хоть она и не подписана, я считаю, что это работа Рене Дюбуа. Сначала думала, что ее выполнил его отец, Жак, но сейчас склонна считать, на год-два моложе. Взгляни на зеленую с золотом лакировку или на бронзовые вставки.

Неожиданно для себя я почти трепетно коснулась стола.

— Конец восемнадцатого века? — рискнула я.

— Что ты! — возмутилась она, тряхнув головой. — Минимум на пятьдесят лет старше. Середина века.

С тех пор наши отношения изменились. То и дело она звала меня и спрашивала:

— Ну, что скажешь? Заметила что-нибудь?

Поначалу мне хотелось только одного: утереть ей нос, доказать, что знаю толк в ее драгоценных товарах; но со временем я по-настоящему заинтересовалась и стала понимать разницу между школами, странами и периодами.

Однажды тетя Шарлотта сделала признание:

— Ты знаешь не меньше дуры Беринджер.

Скорей всего ее похвала объяснялась очередной вспышкой гнева по отношению к этой терпеливой женщине. Но для меня Дом Королевы приобрел новую притягательность. Я начала узнавать предметы, считать их своими старинными друзьями. Как-то раз, сметая ловкими и бережными движениями пыль, миссис Баккл лукаво поинтересовалась:

— Послушайте, мисс Анна, уж не хотите ли и вы стать еще одной Шарлоттой Брет?

Я вздрогнула от неожиданности вопроса: снова захотелось убежать.

Как-то утром в разгар летних каникул года через четыре после того, как родители привезли меня в Англию, ко мне в комнату явилась Элен и сказала, что меня хочет видеть тетя Шарлотта. У Элен был испуганный вид, и я спросила, что произошло.

— Мне не сказали, мисс, — ответила Элен, но я чувствовала, что она что-то знала.

Я пробралась — в Доме Королевы можно было только пробираться — в гостиную тети Шарлотты.

Она сидела, разложив на столе бумаги: комната служила ей конторой. Столом в тот период был раздвижной крепыш на коренастых ногах, английский, шестнадцатого века, ценный более почтенным возрастом, нежели красотой. Тетя сидела, распрямив спину, на массивном дубовом стуле с резьбой — тоже местной, йоркширской или дербиширской работы, только значительно более позднего времени, но таком же ладном и основательном, как стол. Она предпочитала пользоваться надежными предметами, когда таковые случались в доме. Прочая меблировка комнаты плохо сочеталась со столом и стулом. Стену покрывал изысканный гобелен. Я определила в нем фламандскую школу и подозревала, что ему предстояло пробыть здесь недолго. Тяжеловесная дубовая мебель немцев теснила хрупкий французский восемнадцатый век, в том числе работы самого Булля.