Как это было непохоже на наше детство! Я вспомнила, как, лениво откидываясь в кресле, Анна говорила: «Я не буду сегодня учиться. У меня глаза болят». И все говорили, что она должна беречь свои глаза. Уроки нам давали только по нашему желанию, и никому бы и в голову не пришло заставлять леди Анну учиться, если ей не хотелось.

Бедная, бедная Мария-Беатриса – хотя, должно быть, приятно знать так много, как она.

– Ты увидишь, мой отец очень добрый, – уверяла я ее. Но я видела, что в его присутствии ей было явно не по себе. Другое дело – король. Стоило ему появиться, и Мария-Беатриса просто расцветала.

Меня несколько раздосадовало, что она предпочла бы в мужья моего дядю, а не отца – и не потому что дядя был король. Я часто слышала, что король обладал исключительным обаянием. В основе этого обаяния была природная доброта, и, возможно из-за ее молодости и красоты король всегда выказывал своей новой невестке особое расположение.

Он часто бывал в Сент-Джеймском дворце, официальной резиденции моего отца, а с ним, конечно, являлись и придворные, так что у нас бывали очень оживленные приемы.

Мария-Беатриса явно нравилась дяде. Его всегда привлекал такой тип красоты, хотя я и понимаю теперь, что он явно подчеркивал свое расположение к ней еще и потому, что многие при дворе к этому браку относились неодобрительно. Он хотел заткнуть рот недовольным, и это при том, что и сам был недоволен приверженностью моего отца к католицизму или, вернее, его нежеланием хранить ее в тайне.

Эта благосклонность короля произвела впечатление на Марию-Беатрису, и она уже не выглядела такой печальной, как в первые дни по приезде.

Она уже не боялась своего старого мужа. Мой отец убедил ее, что он не такое уж чудовище. Мне казалось, он начинал ей нравиться, но ее беспокойство еще не совсем улеглось.

Элизабет Вилльерс рассказывала, какое возбуждение царило в городе в ночь на пятое ноября, ночь Гая Фокса, незадолго перед тем, как Мария-Беатриса прибыла в Англию.

– Костры в этом году были больше, чем обычно, – говорила Элизабет. – Там сжигали чучела Гая Фокса. Они были такие безобразные! Но ведь он пытался взорвать парламент, так что неудивительно, что его до сих пор ненавидели. Все это было из-за папистского заговора. Народ никогда не забудет о нем, пока в стране остаются католики.

Так Элизабет подчеркивала непопулярность предстоящего брака моего отца.

Я была рада видеть, что Мария-Беатриса не боится отца, как раньше. Став старше, я поняла что с его опытом и его обаянием – хотя и меньшим, чем у короля, – он начал завоевывать ее привязанность. Я заметила, как они улыбались друг другу и ее печаль, которую она не умела скрыть вначале, исчезла. Она все больше привыкала к своей новой жизни.

Излюбленным времяпрепровождением при дворе была игра в карты, в которой предполагалось участие и Марии-Беатрисы. Она сказала мне, что терпеть не может карт, не радовалась выигрышу и не любит проигрывать.

– Тогда зачем же ты играешь? – спросила я.

– Мне сказали, что так полагается и в обществе некоторые недовольны, что я не проявляю интереса к игре.

– Но ведь это же так забавно! – воскликнула я. – Я иногда играю. И даже моя сестра. Нам это очень нравится.

Мария-Беатриса покачала головой. Но это все были пустяки.

В течение последующих месяцев, по мере того как Мария-Беатриса узнавала, как добр и внимателен мой отец, она полюбила его. Беспечность и рассеянность, царившие при нашем дворе, казались ей, наверно, еще большими в сравнении с жизнью при дворе ее матери.