Снаружи завывал ветер, слышались глухие удары, словно стены старого дворца с трудом противостояли напору стихии. Фиолетовая дымка над Тибром обращалась бурей. Из глубины покоев доносилось мяуканье леопардов…

Император опустился на ложе и снова заговорил с Флавием, объявляя воину свои подозрения и свою волю. Раб в молчании смотрел на Юлия.

Слышался звон оружия и приглушенные команды центурионов… Заколыхался полог, будто кто-то хотел войти и не посмел. Затрещала свеча… Мяукали леопарды…

С тяжелым сердцем вышел претор из покоев императора. Дворцовые сановники перед ним почтительно расступились. Не имея намерения дольше оставаться во дворце и желая поскорее отправиться в лагерь за Тибром, претор быстро шел по дворцовым залам, галереям с колоннами из лунного камня, золотые капители которых терялись в сводах, где скапливался сумрак. Налетевшая буря внезапно превратила бесцветный день в ночь. Повсюду зажигали огни, кто-то ругался и требовал масла для светильников. Происходила смена дворцового караула, центурионы отдавали короткие команды зычными голосами. Женщины, прекрасные, как белый мрамор, стояли, прислонившись к колоннам…

Флавий проходил по великолепным залам, предназначенным Домицианом для приема гостей, украшенным лучшими произведениями скульптуры, мимо зала библиотеки с драгоценными свитками, не замечая картин, бюстов, статуй – восхитительных образцов искусства, собираемых в течение столетий. Слова Домициана встревожили его, но претор не желал в этом себе признаваться. С грустью Флавий думал о том, что, если опасения Германика подтвердятся и он будет умерщвлен, в городе начнется резня. Народ не может забыть последних Игр, хотя прошло уже несколько месяцев. Флавий и сам чувствовал, что Рим готовится к страшным переменам. Подобно Везувию бурлят его чудовищные недра, набухая гнойным нарывом то там, то здесь.

Флавий был воин и не хотел разбираться в делах, происходящих в верхах и низах Рима. Он ненавидел Домициана как гражданин, но как воин дал ему клятву и обязан был его защитить. И претор ни на миг не сомневался в том, что исполнит свой долг. Порой он горько сожалел о том, что ему не удалось служить Цезарю – только перед таким императором он мог склонить свою гордую голову.

– Слишком поздно родился. Слишком поздно! – говорил он себе.

Претор уже почти достиг передних помещений, где в голубоватом сумраке целая толпа черных и белых рабов ожидала своих господ, а в крытой колоннаде и за воротами собрался римский караул в ожидании смены. Было видно, как дворцовые сады и священная роща метались под порывами ветра. Возницы спешно отводили колесницы от главного подъезда в укрытие, ликторы распоряжались рабами, стоявшими у носилок господ. Здесь трибуны и центурионы приветствовали претора.

Вдруг Флавий услышал, что кто-то окликает его. Он уже хотел было, не обращая внимания на призыв, покинуть обширный и великолепный вестибюль, но тут к нему подскочил постельничий Августы. От быстрой ходьбы слуга запыхался и вспотел, и Юлий с иронией взглянул на его тяжелые одежды, усыпанные крупным жемчугом.

– Приветствую тебя, претор, – сказал постельничий с почтительным наклоном головы.

– Чего тебе?

– Царица Августа желает видеть тебя в своих покоях, претор, и я берусь немедленно проводить тебя к ней, – отвечал слуга, пряча руки с крупными суставами на коротких пальцах в складках одежды.

Малая зала, где претор ожидал найти царицу, была ярко освещена. Еще идя по галерее, соединяющей женскую половину императорского жилища с дворцом, он заметил легкий свет, мягко струящийся и обрисовывающий колонны. Теперь он мог разглядеть, что этот свет поднимался к своду из медных плошек с маслом и от изящных светильников, расставленных по всей зале на низких консолях.