— Ах, друг мой Щерба! — воскликнул Шарский. — Сколько же я, наверно, доставил тебе хлопот и сколько огорчений доброй пани Дормунд, которой я именно теперь так нужен, а уж расходов!..

— Вот, вот! — заворчал Брант. — Забивайте себе голову этой чепухой! Неужто вы думаете, что мы очень трудились, спасая вас, вовсе нет, это сделала сама природа… Или вам кажется, что без вашей милости и обойтись невозможно? Что ж до расходов, так у вас же были в кармане деньги! Тем паче что, лежа в постели, больших затрат вы не причиняли!

Щерба молча пожал руку друга.

— Знаешь, Стась, — сказал он, — есть обязанности, которые исполняешь с удовольствием, так не лишай же меня приятного сознания, что я оказал тебе эту небольшую услугу, не отравляй его, упоминая о ней. И успокойся, деньги у тебя были, никаких жертв ни от кого не потребовалось.

— И долго это тянулось?

— Нет, недолго, недолго! — подмигнув Щербе, поспешно ответил Брант. — Да вам бы лучше прекратить вопросы и поспать, отдохнуть. Заслоните-ка его ширмой, дайте какое-нибудь легкое, теплое питье, и пусть отдыхает, главное, отдыхает.

По распоряжению доктора, сразу же удалившегося, Щерба, еще раз тихонько пожав руку другу и ступая на цыпочках, тоже вышел.

Станислав чувствовал себя настолько усталым и разбитым, что, несмотря на неуемную тревогу в душе, едва успел опустить голову на подушку, как тотчас заснул.

В последующие дни здоровье его быстро улучшалось, силы прибывали словно волшебством — и вот он уже ходит по комнате, может взглянуть на свою прерванную работу. Он был очень удивлен, когда, случайно узнав дату, понял, что провалялся около месяца; не понимая, на что ушло это время, он выспрашивал у Павла, но тот отделывался шутками да прибаутками, никак не желая рассказать обстоятельно. Наконец, когда Шарский уже совсем окреп и Брант снял запрет с его друзей, он узнал свою историю.

После того как он упал без чувств в доме Давида Бялостоцкого, наряду с глубокими, повторяющимися обмороками, открылась опасная горячка, которую мог также причинить и ушиб головы при падении. Старик Брант просто не знал, куда девать этого нового больного, но, рассудив, что к пани Дормунд везти нельзя, взял его на первых порах к себе, а потом, с большими предосторожностями, его повезли в крытом экипаже и на руках внесли в квартиру на Троцкой улиц». Несколько недель состояние Шарского внушало серьезные опасения, но Брант сразу же сказал, что, если не случится что-то из ряду вон выходящее, силы молодого организма все одолеют и Станислав выздоровеет. Почти точно в названный доктором день и час Шарский открыл глаза и пришел в сознание.

Узнал он также, что Каролеку на время стало лучше, но появление у мальчика симптомов чахотки совершенно убило его мать. Потеряв мужа и дочерей, несчастная понимала, что от этой болезни сын ее не поправится и ничто ого не исцелит. Она лишь желала продлить его жизнь, которая значила для нее больше, чем ее собственная, — забрала у него книги, запретила заниматься и сама все сидела неотступно в слезах подле угасающего дитяти.

А Кароль, окруженный самым заботливым уходом, постепенно слабел — то лучше ему становилось, то опять хуже. И словно перемена в образе жизни лишь вредила ему, он день ото дня все заметнее терял силы. Брант утешал, помогал, делал все возможное, но мыслимо ли было обмануть мать, которой каждый симптом болезни сына напоминал о гибели мужа и дочерей.

То была картина медленного угасания, и она в отчаянии считала немногие оставшиеся часы.

Труднее было Шарскому спросить про Сару, узнать, что с нею, но однажды, оказавшись наедине с Брантом, он, напустив на себя равнодушный вид, спросил будто случайно:

— Ну, а как же ваша пациентка?

— Какая пациентка? Вы о ком? — переспросил Брант, как бы не понимая.