|
Увы, ни призывная обнаженность, ни лебедино-змеиная выя (ни мой отвисший флюс) оказались не способны затушевать постыдные проколы — следствие моей нерадивости: я не мог вспомнить заготовленный Гондольским комплимент, которым следовало приветить избалованную звезду. Не получился и финт с караоке, нужная мелодия не отыскивалась, а по плану танцовщица собиралась не только танцевать, но и петь. В довершение, как назло, забарахлил передатчик в ухе, подсказок Душителева я не различал, возможно, поэтому не обмолвился ни звуком о композиторе Сумбурешникове, муже моей неотразимой собеседницы, что стало последней каплей и было воспринято как вызывающая бестактность, которой злючка не простила. Мои отчаянные попытки выправить ситуацию привели к тому, что и о ее папе я брякнул слишком бегло, нимфа вышла из себя, сквозь кривой строй ее зубов хлынул поток отборной матерщины. Это спасло. Датчики зрительской активности зафиксировали лавинообразное подключение абонентов к передаче. До того, сообщил позже Гондольский, уровень интереса толокся на нулевой отметке, а то и нырял ниже допустимого предела. Согласно оценке специалистов, мои собственные ораторские потуги заслуживали самого негативного балла и не лезли ни в какие ворота. Я, например, вякал, что симфонии Чайковского и оперы Мусоргского (кому до них есть дело, у кого архаика способна вызвать ответный импульс?) являются непревзойденными образцами гармонии, и при этом не упоминал не только сумбурешниковских ораторий, но и — страшно сказать! — фортепьянных пьес его сводного брата Модеста Мясопотамова, и это в период расцвета творческого расцвета обоих, давно обскакавших в своих многочисленных экзерсисах (лабаемых в казино и ресторанах) и «могучую кучку», и всех вместе взятых клавесинных сочинителей прошлого. Выходит, я отвергал общепризнанное! Ввязывался в конфликт с содружеством созидающих шлягеры мелодистов! Мне так и было заявлено: безответственными, возмутительными нападками я смертельно оскорбил авторитетнейших людей своего времени, площадная брань балерины была истолкована как намеренное нежелание беседовать со мной — профаном и хамом.
Да, многого я не просекал, до многого не мог дорасти, многое воспринимал поверхностно, дилетантски, односторонне. Могло ли быть иначе? Если специальной подготовки не получил. А самообразованием почти не занимался. Вывод из происходившего напрашивался очевидный: надо исправляться. Совершенствоваться. Набирать очки. Прозревать мне помогал мой друг и жемчужный баловень судьбы Подлянкин-Гондольский. Прирожденный пестун талантов, сам наделенный недюжинным даром грациозности, он не оставлял меня заботой и опекой. Вместе мы обмозговывали будущие эскапады и прорывы. Именно по инициативе Гондольского я нашел героя, вернее, героиню, какую еще не откапывал никто. Ради этого пришлось возобновить прерванную любовную связь. С церемонемейстершей крематорского ритуального зала я беседовал на фоне сполохов, рвущихся из заслонки огромной (почти доменной) печи, и в сопровождении квартета слепых музыкантов. Звучали популярные мелодии мужа кривобокой балерины и его сводного брага (чем удалось-таки вымолить прощение у Вральмана и его дочурки). Успех воспоследовал феноменальный. То, что плела, с трудом подбирая слова, моя бывшая любовница — о маленьких хитростях своей работы, о суевериях и приметах, которые должен знать каждый входящий на территорию кладбища, произвело фурор. Рекомендовала при посещении некрополя пользоваться калиткой, но никак не воротами, иначе в следующий раз через них тебя внесут уже в гробу; советовала не говорить могильщикам, которые произвели захоронение, «до свидания», а только «прощайте», иначе вскорости снова произойдет горестная встреча при печальных обстоятельствах; само собой, гроб не должен быть лежащему в нем бездыханцу велик, а то на свободное место окажется притянут кто-либо из близких почившего, главное же: не следует переламывать стебли положенных на крышку и внутрь цветов, иначе покойник обидится и будет являться по ночам… Эти и прочие рекомендации сразу — и безоговорочно — вывели передачу на одно из лидирующих мест. |
