— Да шут с ними, с деньгами, — вдруг сказал Рагозин. — Я могу и так, без этого вашего гонорара!

— Я же говорил, что у него тут же начнутся спазмы благородства! ощерился Зайцер. — Мы вам не плати, а вы в дворники, как Платонов?! Ну не можем мы вам не платить! Рады бы, да по закону обязаны, хотя бы по три сотни за лист!..

— В общем, хороший наш Михаил Вадимыч, — подытожил Двудумов, издательство наше, а впоследствии — центральные, возможно — и все отечественное книгоиздание в течение некоторого периода времени будет обречено работать исключительно на вас. Гнать и гнать ваш роман вплоть до полного насыщения читательского спроса. Каковое насыщение, могу утверждать авторитетно, произойдет весьма нескоро. Подобное положение вещей, как вы сами понимаете, неприемлемо по многим причинам. Оно грозит всем нам катастрофой!

— А издатели, если вы не знали, те же люди! — заорал Зайцер. — У них есть семьи, у их детей есть семьи, и все они хотят свой кусок хлеба с маслом и колбасой!

— Да, мы не враги себе, — покивал Двудумов. — И несмотря на все очевидные достоинства вашего романа, ни выйти за рамки существующих уложений, ни ущемить права коллег ваших по перу, ни выложить на алтарь цивилизации собственные премиальные мы не можем.

— Что же получается, — проговорил Рагозин. — Вообще не печатать? Забыть, что он был, мой роман, и жить так?!

— Это исключено, — жестко сказал Двудумов. — За кого вы нас принимаете? Мы что — церковная цензура, по-вашему? Душители вольностей? Или, может быть, эпоха застоя не канула в Лету? Обкрадывать мировую культуру, детей наших и внуков… Да как вы могли?!

— Все они одинаковы, — прохрипел Зайцер, подавившись табачным дымом. — Только о себе, только о своих мелких нуждишках. Никакой ответственности перед будущим!

Рагозин покосился на девушку Митрофанскую. Та сидела, как изваяние, стиснув между пальцев потухший окурок, по выцветшим ее щекам текли крупные слезы.

— Что же получается, — повторил Рагозин. — Тупик?

— Сразу и тупик, — сказал Двудумов. — Да нет… Лабиринт! Лабиринт, возлюбленный наш Михаил Вадимыч. И, как из всякого лабиринта, из нашей ситуации есть по меньшей мере один выход.

— Сжечь?.. — горько спросил Рагозин.

— Я т-те сожгу! — зарычал Зайцер. — Все бы вам жечь, ипохондрики, космополиты недобитые!

— Никто из здесь присутствующих не позволил бы вам совершить подобный акт вандализма, — веско заявил Двудумов. — Да и те два экземпляра, что вы нам сдали, хранятся в директорском сейфе с кодовыми замками. Лично я вижу выход в другом.

— Конечно! — воскликнул Зайцер. — Ну, подождем сколько надо, ну, помаемся… Пусть я не доживу, у меня язва, вы, Эдгар Евлампиевич, не ровен час не доживете, зато потомки нам спасибо скажут и в пояс поклонятся!

— Не понимаю, — в который уже раз сказал Рагозин. — Что за выход такой? Он действительно есть? Что ж мы тогда не выходим этим выходом? Я готов…

— Он готов, — фыркнул Зайцер.

— Ловлю вас на слове, — отечески улыбнулся Двудумов. — Дай бог, как говорится, дай бог… А выход, прелестный наш Михаил Вадимыч, заключается в том, чтобы, не откладывая в долгий ящик, не теряя ни минуты драгоценного времени, не отодвигая от удаленнейших ваших читателей сладостного мига обручения, простите некоторую вычурность слога, с гениальным творением вашим, — чтобы вам немедля умереть.