Рамон с готовностью закивал головой. Он чувствовал себя так, словно кто-то отвернул кран с кипятком где-то внутри его тела и кипяток стал сочиться сквозь кожу.

Дэниэльс вытянул свою правую руку с теннисным мячиком так, что она очутилась у Рамона под носом. Потом резким, энергичным качком он сжал ладонь. Раздался щелчок, а потом короткое хриплое шипение — фьюхххх, — когда его пальцы прошли по ворсистой блестящей коже мяча. Мячик вмялся внутрь и наполовину вывернулся наизнанку.

— Я могу сделать это и левой рукой тоже, — сказал Дэниэльс. — Веришь мне?

Рамон попытался сказать, что верит, но язык ему не повиновался. Вместо этого он кивнул.

— О'кей-хоккей. Теперь вот что я хочу, чтобы ты сказал мне, Рамон. Я знаю, ты всего лишь вонючий маленький засранец, который мало смыслит в женщинах, — у тебя неподходящий видок для этого занятия. Но давай-ка напряги свое воображение. Каково, по-твоему, прийти домой и обнаружить, что твоя жена — женщина, обещавшая любить, уважать и, мать ее, слушаться тебя, — сбежала с твоей кредитной карточкой? Каково, по-твоему, обнаружить, что она оплатила с помощью этой кредитки свои блядки, а потом бросила в урну на автовокзале, где ее подобрала вшивота вроде тебя?

— Не очень-то приятно, — прошептал Рамон. — Я понимаю, это не очень приятно, пожалуйста, офицер, не делайте мне больно, пожалуйста, не…

Дэниэльс стал постепенно напрягать руку и напрягал ее до тех пор, пока жилы на запястье не натянулись, как струны на гитаре. Волна боли, тяжелая и горячая, как жидкий свинец, вкатилась в живот Рамона, и ему захотелось кричать. Однако изо рта его вырвался лишь хриплый выдох.

— Не очень-то приятно? — прохрипел Дэниэльс прямо ему в лицо. Его дыхание было теплым, как банный пар, и от него несло выпивкой и сигаретами. — И это лучшее, что ты мог придумать? Какой же ты кретин, однако… Полагаю, это все же неважный ответ.

Хватка ослабла, но только чуть-чуть. Внизу живота Рамона растеклась лужа кипятка, но пенис его был тверд, как никогда. Ему в жизни не было так больно. Он понятия не имел, что вызвало такую физиологическую аномалию, и мог лишь догадываться, что его пенис до сих пор стоит потому, что кровеносные сосуды в его конце перехвачены стиснутой ладонью легавого. Он поклялся себе, что, если выберется отсюда живым, пойдет прямехонько в собор Святого Патрика и прочитает пятьдесят раз Аве Мария. Пятьдесят? Сто пятьдесят!

— Они смеялись там надо мной, — сказал легавый, кивая в сторону нового здания полицейского участка на противоположной стороне улицы. — О да, они потешались надо мной. Ну и отличился наш крутой Норман Дэниэльс! Его жена сбежала от него… да еще успела прихватить почти все его свободные денежки перед тем как сбежала!

Дэниэльс издал нечленораздельный рык, какой можно услышать лишь в зоопарке, и снова стиснул мошонку Рамона. Боль стала невыносимой. Рамон нагнулся и сблевал прямо между коленей — белыми кусочками творога с коричневыми полосками, бывшими остатками запеканки, которую он съел за ленчем. Дэниэльс, казалось, этого даже не заметил. Он смотрел в небо над детской площадкой и витал в собственном мире.

— Что же мне делать — предоставить им возможность разбираться с тобой, чтобы еще больше народу могло посмеяться? — спросил он. — Чтобы они смогли обсасывать это в суде так же, как в полицейском участке? Не думаю.

Он повернулся и заглянул в глаза Рамону. Он улыбался. От этой улыбки Рамона окончательно сковал ужас.

— Мы подошли к главному вопросу, — сказал легавый. — И если ты соврешь, глистоноша, я оторву твои сосанные-пересосанные инструменты и засуну их тебе в глотку.

Дэниэльс снова сжал мошонку Рамона, и глаза его заволокло черными пятнами.