|
Я остановилась. Она по-прежнему стояла на месте, погрузив плоские перепончатые лапки в неглубокую лужицу, оставшуюся после отлива. Уже снова начинался прилив. Чайка стояла и ждала, когда море само приблизится к ней. Мне стало не по себе при мысли о том, что чайку может найти собака, прежде чем до нее доберется море. Собак по этому длинному пляжу слоняется полно. Обычно собака вспугивает чаек, возбужденно лает, бросается на них, и чайки поспешно взлетают, хлопая крыльями; а собака трусит назад — это же домашняя собака — к хозяину, который успел уйти уже довольно далеко. Но чайка, которая не может взлететь, и запах ее крови, конечно же, приведут собаку в исступление; она начнет отчаянно лаять, начнет нападать на птицу, дразнить ее, мучить. Я очень живо все это себе представила. Мое воображение делает из меня то человека в высшей степени гуманного, то в высшей степени глупого; то дарит мне весь мир, то заставляет отправляться из этого мира в далекую ссылку. А чайка просто стояла и ждала — собаку, других чаек, прилива; в общем, того, что принесет ей жизнь, и старалась прожить свою жизнь целиком, до последней капли. Ее глаза смотрели прямо сквозь меня и видели только то, что хотели видеть, — море, песок, ветер.
Стоя на своем
Они приближались: двое из них. Дрожь, начавшись где-то в кончиках пальцев, пробежала по рукам Мэри и пробралась в сердце. Она должна стоять на своем. Мистер Янг так и сказал: стой на своем. Он, может, еще придет. Хорошо бы пришел, уж мимо него они бы ни за что не прошли. Господи, хоть бы Норман перестал так трясти своим плакатом! От этого ее только сильнее бьет дрожь. Этот плакат Норман сделал собственноручно, но он получился совсем не такой, какой велел мистер Янг. Норман не имел никакого права так поступать! Вечно он все делает по-своему. Это война, сказал мистер Янг, и мы — армия Справедливости. Мы — ее солдаты. Они подступали все ближе, и теперь у Мэри даже коленки задрожали, но она стояла твердо, она стояла на своем.
Старик, стоявший перед ними на тротуаре, высоко поднял какой-то прикрепленный к палке плакат и, увидев их, еще сильнее принялся размахивать этим плакатом, трясти его, раскачивать вверх-вниз. На плакате было что-то неразборчиво написано черной краской и нарисован какой-то зверек, напоминавший опоссума. — Что это? — спросила Шари, и Делавэр ответила: — Кого-то машина сбила, наверное. Рядом со стариком стояла еще женщина, которой из-за плаката почти не было видно. Наверное, вместе ехали, подумала Делавэр. Женщина что-то им кричала. И Шари спросила: — А она — кто? — Не знаю, идем скорей, — раздраженно бросила Делавэр, потому что этот старик действовал ей на нервы. Он вдруг начал делать плакатом какие-то странные движения, словно собирался зарубить их с помощью своего дохлого опоссума. А женщина оказалась довольно хорошенькой да и одета была очень мило, но, когда они подошли ближе, она не только не перестала что-то выкрикивать, а, наоборот, завопила еще громче: — Я молюсь! Молюсь за вас! — Почему же она тогда в церковь не идет? — спросила Шари. И они с Делавэр, взявшись за руки, пошли гораздо быстрее. А та женщина все плясала перед ними, точно баскетболист, пытающийся закинуть мяч в корзину, и голос у нее то и дело срывался на пронзительный визг. Прямо в лицо Шари она выкрикивала какие-то непонятные слова: — Мать! Ты же ее мать! Останови ее! Останови! Ты же мать! Чтобы не слышать ее воплей, Шари свободной рукой прикрыла глаза и втянула голову в плечи. Они с Делавэр уже торопливо поднимались на крыльцо. Заметив, что им осталось преодолеть всего четыре ступеньки, старик тоже что-то заорал и ударил Делавэр по плечу своим плакатом — ощущение было ужасное: даже и не боль, а скорее шок, словно от пережитого насилия, грубого посягательства на ее права. |
