— Тебе же нет до них никакого дела! — обвиняюще воскликнул Сарьон. Он тяжело дышал.

— Может, и нет, — холодно отозвался Джорам. Он выпрямился, встряхнул головой, откидывая вьющуюся копну волос с лица, и взглянул на Сарьона. Темные глаза ничего не выражали. — А кому до них есть дело? Императору? Твоему епископу? Может, твоему богу? Нет, каталист. До них нет дела никому, кроме тебя. И это твоя беда, не моя. Ибо ты сделаешь то, что я от тебя хочу, — потому что тебя это волнует.

У Сарьона язык прилип к небу. Мысли бурлили у него в сознании, но не находили выхода. Как мог этот юноша заглянуть в самые сокровенные уголки его души?

Увидев искаженное мукой лицо каталиста и его расширенные глаза, Джорам снова улыбнулся, той самой жуткой усмешкой, в которой не было ни капли веселья.

— Ты говоришь, что мы принесли в мир смерть, — сказал он, пожав плечами. — Я же скажу, что смерть и так в нем присутствует. Мы принесли в него жизнь.

Меч лежал на наковальне. Джорам поместил его в горн и нагрел, чтобы металл снова сделался ковким. Теперь оружие отсвечивало красным, показывая, что сплав вобрал скорее свойства железа, чем темного камня, светящегося белым цветом. Юноша принялся бить по клинку молотом, формируя его лезвие. Потом, когда меч будет закален, лезвия и кончик можно будет подправить на каменном точиле.

Сарьон наблюдал за работой Джорама. В душе у него царило смятение; глаза жгло, и трудно было смотреть. Сердце гулко ухало вместе с ударами молота, отдававшимися во всем теле.

Жизнь... смерть... жизнь... смерть... Меч изменялся с каждым ударом молота, с каждым ударом сердца. Сарьон вдруг понял, что ошибался. Меч вовсе не был мертв. Он был жив, ужасающе жив; он извивался и дрожал, как будто наслаждался каждым ударом. Этот грохот нервировал и изматывал, но когда Джорам наконец отложил молот в сторону, воцарившаяся чудовищная тишина оказалась громче и болезненнее грохота молота. Джорам подхватил меч железными клещами на длинной ручке и мрачно взглянул на каталиста. Сарьон сидел, ссутулившись и кутаясь в рясу; вид у него был самый жалкий. Каталист дрожал: его пробрал холодный пот.

— Давай, каталист, — сказал Джорам. — Даруй мне Жизнь.

Он произнес это нарочито издевательски, передразнивая Блалоха.

Сарьон зажмурился, но огонь горна по-прежнему продолжал гореть у него перед глазами. Казалось, будто все вокруг заплывает кровью. Джорам казался неясным темным пятном, а вот оружие у него в руке сияло ослепительно зеленым. Среди пламени и крови возникали видения: умирающий молодой дьякон... Андон, привязанный к столбу, обмякший под градом ударов... Мосия, спасающийся от настигающей его погони...

«Я же скажу, что смерть и так присутствует в мире...»

Сарьон колебался. В памяти его всплыли другие картины: епископ, уносящий малютку-принца на смерть, все те дети, которых послал на смерть он сам, «ради блага мира».

Быть может, мир существовал только в каждом из этих детей.

Все вокруг Сарьона было немо и недвижно. Он слышал, как стучит его сердце — словно приглушенные удары молота, — и знал, что для него мир теперь заключается в Мосии, в Андоне, в детях из того приграничного селения, которые видели, как горят их дома. Сарьон набрал побольше воздуху в грудь — и обратился к магии.

Каталист почувствовал, как магия хлынула в него, заполнила его Чарами и властно потребовала выхода. Сарьон медленно поднялся со стула и двинулся к Джораму.

— Положи оружие на пол передо мной, — попытался сказать Сарьон, но слова прозвучали совершенно невнятно.

Джорам повиновался — скорее инстинктивно, чем расслышав слова каталиста, — и положил меч к ногам Сарьона.

И Сарьон опустился на каменный пол, преклонив колени перед мечом, как преклонял их во время ритуала Встречи зари, во время Вечерней молитвы, во время служб в Купели, обращенных к Олмину, который был бесконечно далек.