За те недели я мысленно тысячи раз прощалась с жизнью. Сколько раз на рассвете судорожно прижимала пальцы к горлу, вспоминала, как мать, когда ей объявили приговор, истерически воскликнула: «У меня такая тонкая шея!»

Нравственное напряжение сказывалось на здоровье. Я заболела, почти не вставала с постели. И это встревожило моих тюремщиков, я поняла, что они боятся.

Настал день казни Уайета. С эшафота он произнес смелую речь, в которой принял на себя всю ответственность за мятеж, а также объявил, что все показания против меня и Эдуарда Куртенэ даны им под пыткой.

Итак, теперь против меня не оставалось сколько-нибудь существенных улик. Гардинеру, испанскому послу и всем прочим моим врагам будет нелегко добиться смертного приговора.

Даже находясь в заточении, я получала весточки из внешнего мира — главным образом благодаря моим слугам, у которых установились неплохие отношения со стражей. Так, я узнала, что после казни тело несчастного Уайета было четвертовано, и его окровавленные части выставили на обозрение в разных частях города, а голову прибили к виселице возле Гайд-парка.

Затем я узнала, что Эдуарда Куртенэ освободили из темницы, и надежда вспыхнула во мне с новой силой. Если уж выпустили его, то какой смысл держать в тюрьме меня? Ведь Уайет признался, что возвел на меня ложное обвинение. В его мятеже я никоим образом не участвовала, почему же тогда меня держат в Тауэре?

На самом деле ответить на этот вопрос было очень просто. Самим своим существованием я представляла для своих врагов немалую угрозу. Что ж, я не первая особа королевской крови, которую всю жизнь продержали за этими серыми стенами.

Но в то же время враги боялись, что со мной что-нибудь случится. Именно поэтому моя болезнь вызывала у них беспокойство. Конечно, они были бы рады моей смерти, но страшились, что народ объявит их убийцами.

Мне прислали лекаря, он сказал, что нужно больше двигаться и почаще бывать на свежем воздухе. И вот я получила разрешение прогуливаться по так называемой Тропе, узкому проходу, соединявшему обе части Тауэра: он начинался у Колокольной башни и заканчивался у башни Бошан. Убежать с Тропы было невозможно, тем более что меня всякий раз сопровождали трое стражников: двое впереди и один сзади.

Но даже эта маленькая поблажка немало скрасила мое существование, я уже не должна была неотлучно находиться в каменном мешке.

Со стражниками у меня установились самые хорошие отношения. Я всегда без труда находила общий язык с простолюдинами, а они проявляли ко мне неизменную почтительность, должно быть, памятуя о том, что в один прекрасный день я могу стать их королевой.

Я и мои охранники подолгу стояли у стены, я расспрашивала их о Тауэре, а они охотно отвечали. Потом мы двигались дальше, к башне Бошан.

— Должно быть, там немало несчастных, которые почли бы за счастье прогулку до Колокольной башни и обратно, — как-то раз сказала я.

Стражники сказали, что так и есть, а один добавил:

— Там есть один джентльмен, которому приходится тяжелее, чем остальным.

— Кто же это?

— Лорд Роберт Дадли. Такой красивый молодой господин, такой благородный. Его приговорили к смертной казни, и, просыпаясь утром, он не знает, доживет ли до вечера.

— Когда-то я знавала его, — сказала я. — Он и его отец часто бывали при дворе, в детстве мы даже играли вместе.