Астрид Линдгрен. Рождество в Смоланде в давние-предавние дни
В бескрайнем лесу, глухом и дремучем, где было раздолье ветрам и тучам, где гнулись кроны старых осин, брел ребенок, совсем один.
Да, день был долгим, а небо — темным, а лес — таинственным и огромным, и был ребенок еще так мал — шел он по лесу и рыдал.
Рыдал и думал: «Уже никогда я жилье отца не найду, блуждая, в непроходимом этом бору от жажды и голода я умру…»
И когда им отчаяние овладело, чаща лесная вдруг поредела, тучи ушли, и при свете дневном ему явился отцовский дом.
Всё стало как прежде, всё было знакомо — опушка, лес и тропа у дома, всё тот же дом, и отец в окне, и всё было въяве, а не во сне!
Приходилось ли тебе слышать эту старую песню? Эту песню мама пела нам, когда мы хворали или ушибались, или горевали, или у нас болели зубы. А иногда нам случалось засунуть в нос горошину, которую никак было не вытащить, пока не появлялась мама со шпилькой для волос и, напевая песню о бедном ребенке в дремучем, бескрайнем лесу, — раз, симсалабим — и выковыривала эту злосчастную горошину. Но сейчас я расскажу о Рождестве 1913 года, ой, сколько воды утекло с тех пор! Мне было тогда шесть лет, моему брату Гуннару — семь, и он уже ходил в школу, Стине исполнилось всего два года, а Ингейерд, нашей крошки, еще и на свете-то не было. Поэтому только мы с Гуннаром и могли пойти с папой, когда накануне сочельника он собрался в лес за рождественской елкой. Папа не хотел брать нас с собой, как мы ни клянчили и ни просили, пока в конце концов не сказал: — Ладно, тогда пошли. Но чтобы не хныкать, когда снег будет выше колена. Ха-ха, как ему только такое в голову взбрело? Мы ведь не из тех, кто пищит из-за капли снега! Но снег выше колена… это, вынуждена признаться, надоедает! Мы всё шли, шли и шли… шли по заснеженной узенькой тропке, что вела прямо в лес. И я уже начала думать, что не настоящий ли дурацкий розыгрыш устроил нам папа? Ведь любое сумасбродство в Смоланде так и называют — «дурацкий розыгрыш». Шагая чуть позади Гуннара, я тихонько напевала сама себе: «Брел ребенок, совсем один». Да, то же самое было и со мной, я плакала! И постепенно все сильнее и сильнее. О, если бы только мама была с нами и утешила бы меня! Слезы мешали мне петь, но я вспомнила ужасное продолжение маминой песни: «В непроходимом этом бору от жажды и голода я умру». Я так и знала, это был ни с чем не сравнимый дурацкий розыгрыш! И зачем только я пошла с ними?! Папу и Гуннара я вообще уже не видела, неужто они бросили меня? Я громко заревела, и рев мой так жутко зазвучал в лесу, где стояла мертвая тишина. Но тут вдруг я увидела, как из-за какой-то елки высунулся Гуннар. Чего ревешь? — спросил он. Мне стало стыдно. — Я подумала о чем-то очень печальном, — ответила я. — Глупая, — сказал. Гуннар. — Идем, посмотришь елку, которую срубил нам папа. Потом мы пошли домой. Папа нес елку. Она была такая красивая! Мы всё шли и шли, и я так устала! Но потом вдруг я увидела утопающий в снегу наш дом, выкрашенный в красный цвет. Всё было точь-в-точь как в маминой песне: «Всё тот же дом, и отец в окне, и всё было въяве, а не во сне!» На всякий случай я спросила папу: — Папа! Дом и жилье — это одно и то же? Этот дом и есть жилье моего отца? — Да-а, — ответил папа. |
