| У семитических народов высшая власть явилась уже чистым деспотизмом, как второй момент, необходимо последовательно истекший из первого, выраженного Китаем. Дух человеческий в своем развитии не делает скачков, и мы скорее готовы думать, что, по древности Китая, затеряны следы его каких бы то ни было сношений с другими народами, нежели думать, что Китай не принадлежит к истории. Случайно только то, что лишено идеи, а Китай выразил собою идею первого гражданского общества, чему подтверждением служат его постановления, нравы, самое отсутствие религии, бедный язык, где один звук выражает пятьдесят совершенно различных понятий, иероглифическое письмо, – самое, наконец, презрение к другим народам, как к варварам… Г-н Лоренц не говорит ни слова о сношениях Индии с другими народами, чем и исключает ее из истории; а между тем включает Индию в историю за ее литературу… Не явное ли это противоречие?.. Индия, точно, заслуживает почетное место в истории за ее религиозные секты, за ее литературу и искусство вообще. В ней мы видим теократическую нацию, насквозь проникнутую религиозностию, а в ее религиозных сектах – обожествление материи и животности, – поэтому тело коровы и было в ней признано благороднейшею формою духа, а боги ее так часто являлись в формах животных. Это обожествление природы есть первый момент религиозного сознания. Мы видим его и в Египте, где быки, кошки, аисты, лук, чеснок и пр. были божествами; но в религии зендов второй момент религиозного сознания – отрицание природы в пользу отвлеченных представлений добра и зла, на которые распалась, деятельностию движущейся диалектики мысли, всецелость бытия общего, отрицание образов природы в пользу бесплотных духов света и тьмы. В Индии же вы видите первый момент искусства, которое из символики силится перейти в художественность и колеблется между этими двумя крайностями, производя чудовищные образы богов и колоссальные храмы, лишенные всякой гармонии и стройности. В Египте искусство подвинулось вперед: боги приняли более человеческий образ; в изваяниях человеческих фигур видны соразмерность, правдоподобие и искусство; но эти фигуры неподвижны, принужденны, как будто связаны: художественный дух грека развязал их, обожествив в своих изваяниях образ человеческий. Вот точка, с какой, по нашему мнению, должно смотреть на историческое значение народов. Только тот народ имеет право назваться «историческим», который выразил своею жизнию момент диалектически развивающейся идеи человечества, и, с этой точки зрения, Китай и Индия – страны, в высшей степени исторические. Г-н Лоренц говорит, что у Индии нет истории: мы осмеливаемся не согласиться в этом случае с нашим знаменитым ученым. В Индии нет истории династий, войн, договоров, словом, истории политической, но есть история браминизма и буддизма, есть история искусства и литературы – и вот ее настоящая, истинная история: другой не должно и искать… Г-н Лоренц несколько подробнее говорит о зендах, мидянах, персах, вавилонянах и ассириянах – и что же? Из сказанного им об этом предмете существенно только то, что сказал он о религии зендов – учении Зороастра, а все остальное, что говорит он, – мы не понимаем, почему оно историческое и до какой степени оно может служить картиною развития древнейшего человечества…12 С этой точки зрения, мы находим не совсем удовлетворительным отдел о Египте: мало сказано о религии, об искусстве, о нравах, законах. Зато история Греции изложена, как еще никогда не излагалась на русском языке. Страницу, подобную 83–84, мы считаем одним из перлов истории г. Лоренца: только при таком объяснении духа народа из его поэзии можно понять историю народа! В наше время слово «всеобщая история» налагает на автора огромные обязанности, потому что заставляет ожидать от него полной картины жизни народов, где, подобно искусно расположенным теням, должны занимать свое место: и религия, и искусство, и наука, и ремесла, и нравы, и подати, и войска, а не одни только войны да договоры. |
