— Позволь узнать, почему?

— Ты мне тут как-то на днях говорил, что Миллер считал свою дочь крайне непрактичной и ничего не смыслившей в финансовых делах. А раз так, то чего ради ему бы вдруг понадобилось начать разъяснять ей подобные тонкости? Абсолютно незачем. Мне лично кажется, что сам он по сути своей обыкновенный деревенщина, при этом глубоко убежденный, что удел женщины — это краски, тряпки и ужимки, и что нечего им забивать свои пустые маленькие головки теми вещами, с которыми, как ему казалось, лучше всего могут справиться исключительно мужчины. Все эти говнюки с Юга такие же как он, понимаешь?

— А это-то здесь еще при чем?

— А все при том же. Если Кениг не знал, что если вдруг что-нибудь случится с малышкой, то все эти двенадцать «лимонов» снова будут возвращены Миллеру. Он, возможно, мог считать, что все должно будет достаться единолично ему, Кенигу, как родному отцу Элисон. Ведь так говорит закон, не так ли?

— Да, таков закон.

— Так что, возможно он рассчитывал на то, что сначала деньги станут частью собственности Викки, а потом — Элисон, и вот тогда он оказывался следующим во всей этой цепочки, естественно, уже с мешком наготове.

— Может быть.

— А отсюда и вывод — он все еще представляет для нас определенный интерес.

— Вполне может быть.

— Но у нас на данный момент имеется лишь одна возможность побольше разузнать об обоих чудилах, — сказал Блум. — Теперь нам остается вызвать сюда и одного, и другого, и посмотреть, как каждый из них примется перетягивать одеяло на себя.

За Кенигом Блуму никого посылать не пришлось, потому что в это время сам Кениг уже нетерпеливо дожидался Блума в приемной. Он сразу же объявил Блуму (и я не был уверен, что Блум ему тотчас же поверил; да и сам я, надо сказать, усомнился в этом), что утром он не удосужился купить газету, а также не включал ни радио, ни телевизора, и что всего час назад он как-то случайно повернул ручку радио у себя в машине, и после этого сразу же без малейшего промедления примчался сюда, но Блум тогда был занят, и его, Кенига, попросили немного подождать. Поскольку сам Кениг уже не один раз высказывал при мне свое отношение к личности детектива Морриса Блума, то мне, в принципе, совсем не трудно было догадаться, что обыкновенное предложение подождать за дверью кабинета — в то время, как он, Кениг, собственной персоной приехал сюда, и причем дело касалось его дочери, его убитой дочери — наверняка показалось ему невероятно оскорбительным, и это привело Кенига в ярость.

— Где она теперь? — продолжал возмущаться Кениг. — Почему мне до сих пор ничего не сообщили?

— Вчера вечером мы пытались разыскать вас в отеле «Брейквотер», — сказал Блум, — но вас там, к сожалению не оказалось. Сегодня мы тоже весь день пытались дозвониться до вас, но телефон в вашем номере не отвечал. Так где же вы были, мистер Кениг?

Было заметно, что Энтони Кениг смущен этим вопросом.

— Давайте пройдем сейчас куда-нибудь в более тихое место и там поговорим обо всем, — продолжал Блум, недовольно взглянув на трещавшую в приемной со скоростью шестидесяти слов в минуту пишущую машинку. — Я думаю, что в кабинете капитана сейчас как раз никого нет, — с этими словами он подвел нас к небольшой нише с установленным в ней американским флагом, по обеим сторонам от которого располагались две двери. Блум открыл левую из них, и мы вошли в комнату. Мне уже приходилось и раньше бывать в этом кабинете, когда сын моего клиента Джеми Печиса сознался сразу в трех убийствах, которых в действительности он не совершал. У стены напротив двери стоял письменный стол, за ним — вращающееся кресло, обтянутое зеленым кожзаменителем.