Однако, как и предупреждал Одноглазый, она не нашла ничего ценного: ни золота, ни серебра, ни даже медного грошика.

— Здесь ничего нет. — Гоблин становился все нетерпеливее по мере того, как они зарывались в чрево холма. — Здесь ничего нет, и к тому же здесь небезопасно, чтоб его!

Мэдди пожала плечами.

— Если б я знал, что ты ищешь… — продолжал Сахарок.

— Скажу, когда найду.

— Ты даже не знаешь, как оно выглядит, верно? — спросил он.

— Заткнись и смотри себе под ноги.

— Ты не знаешь, ха-ха-ха!

Мэдди вслед за Сахарком погружалась все глубже и глубже в холм, побаиваясь, что гоблин прав. Холм — рай для старьевщика, по самую кромку набитый бесполезным мусором. Здесь нет ничего, похожего на сокровище; ничего волшебного, ничего драгоценного, ничего мало-мальски напоминающего описание Одноглазого.

К тому же Мэдди было ясно, что Сахарок не меньше озадачен поисками, чем она сама. Он упорно отрицал, что под холмом спрятано хоть какое-то сокровище, и, поразмыслив, девочка начинала верить ему. Гоблины толком не ценят богатства и одинаково охотно украдут сломанный чайник, полкроны или бриллиантовое кольцо. К тому же Мэдди не могла представить, каким образом сокровище Древнего века — вещь столь важная, что Одноглазый годами пытался найти ее, — могло бы столь долго оставаться в лапах Сахарка и его друзей.

Нет, чем дольше Мэдди думала об этом, тем менее вероятным ей казалось, что добрый народец тут замешан. Тайна — если она вообще есть — лежит глубже, чем логово гоблинов.

За прошедшие часы девочка дважды бросала Наудр на своего товарища поневоле, и эффект каждый раз был чуть слабее. Она ужасно проголодалась и пожалела, что не воспользовалась продуктовыми складами гоблинов, но теперь они остались далеко позади. Голод, усталость и напряжение оттого, что приходилось постоянно контролировать гоблина, вновь и вновь бросать Сол и незамеченной пробираться сквозь лабиринт заклинаний, начали оказывать свое действие. Чары Мэдди слабели, словно свет лампы, в которой кончается масло и которая скоро погаснет.

Сахарок прекрасно понимал это, и его золотые глаза светились, когда он без устали трусил по одному коридору за другим, заводя девочку все глубже и глубже под холм, подальше от складов, в темноту.

Мэдди опрометчиво следовала за ним. Паутина следов-подписей, которая так поразила ее на верхних уровнях, почти истаяла, оставив лишь один неизменно яркий и мощный след, который превосходил все остальное и подогревал ее любопытство. Он был необычного цвета — бледного, горящего фиолетового оттенка — и освещал темноту, без конца пересекаясь с самим собой, словно кто-то проходил здесь много-много раз. Мэдди шла по этому следу. Ей хотелось пить, тело одеревенело от усталости, но растущее возбуждение и надежда мешали ей заметить, что ее чары слабеют, а глаза гоблина затаенно поблескивают.

Они шли через большую пещеру с высокими сводами и сталактитовой люстрой, вбиравшей мерцание рунного света Мэдди и отбрасывавшей его обратно тысячей игл огня и тени. Сахарок забежал вперед и машинально нырнул под выступающий камень, на который Мэдди налетела с разбегу, чуть не задохнувшись.

— Помедленнее! — крикнула она.

Но Сахарок, похоже, не услышал. Мэдди рванула за ним, подняв руку, чтобы осветить его след, но лишь увидела, как этот паразит исчезает за мерцающими кристаллами извести.

— Постой, я сказала!

На бегу Мэдди поняла, что начинает видеть более ясно. Где-то впереди горел свет — не рунный свет, не подпись, не холодное освещение глубоких пещер, а теплый, рыжий, уютный свет.

— Сахарок! — крикнула девочка.

Но гоблин то ли не слышал, то ли притворялся, что не слышит.