И пожалуй, самая прочная, самая коренная, самая капитальная связь русского крестьянина — это связь его с окружающей природой. Он вряд ли отделял себя от нее. Лишь сегодня, когда потеряна эта ценность, наши старики-современники могут сказать, например, так: «Природа была прекрасной: много лесов, лугов, небольших озер, рек и речек, и еще больше ключей и родничков. Сена на лугах снимали в два раза больше, чем сейчас. 90 процентов хозяйств могли содержать лошадь, до двух коров, до десятка овец или коз, свиней. Короче говоря, круглый год обеспечивали себя мясом, маслом, молоком и еще возили продавать в город. И этому способствовало бережное, человеческое отношение к окружавшей его природе. Регулярно все, от малолетних до стариков, выходили на вырубку кустарников на лугах, зарослей возле пашен, чистку деревенских улиц, речушек, ключей. Вода была чистая, как слеза. Рыбы было множество, никто не злоупотреблял. Надо на уху — сходишь за полчаса наловишь — и все. На сенокосе бабы снимут нижние юбки, завяжут с одного конца и таким мешком поймают с полведра рыбы, варят на всю деревню общественную уху. И не то, чтобы наестись досыта, а так… попробовать для разнообразия. Не дай бог, кто навалит мусор в речку или озеро — насрамят. Припоминаю такой случай. Раз в нашей деревне у одного соседа подох двухнедельный жеребенок. Дело было зимой. Они свезли его на санях на лед реки Чепцы и там выбросили. Соседи тут же собрали сход и заставили отвезти все это на скотское кладбище и там закопать» (И. И. Зорин, 1918).

И вот такая практичность, утилитарность в отношении к природе способствовала ее сохранности. В отношении к лесу, водам, лугам, ягодникам свято из поколения в поколение соблюдались определенные нормы, обычаи. Как раз дикой-то природы у деревень и не было. Хвойные деревья в русских деревнях не садили. Обычно — рябину, калину, черемуху, позднее тополя. Вся природа вокруг деревни была очеловеченная, составлявшая с этой деревней единое целое. Ведь сейчас, например, при распаде русской деревни распадается и природа, ее окружающая. Люди приезжают в родные места и не узнают их: лес, вырубленный и загаженный, обмелевшие речки, заглохшие родники, заросшие и заболоченные луга. Всякая деревня не мыслилась отдельно от своих окрестностей. Так ее и вспоминают сейчас.

«Деревня наша небольшая, всего 23 дома, расположена на берегу небольшой речки. Как сейчас вижу, вся деревня — одна улица. В верхней стороне — все дома двухэтажные, а у реки — одноэтажные. Вижу зеленую площадь, поросшую чистой травой, на которой мы каждый день играли в детстве. За домами, в сторону реки, располагались огороды. Весной река разливалась и заливала луга и поля, поэтому соломы и сена хватало скоту на всю зиму» (М. М. Булдакова, 1919).

Или вот, например: «Деревня была на 32 двора. В полкилометре течет река, метра два в ширину всего, но у деревни была сделана запруда и был широкий пруд, где мы, ребятишки, очень любили кататься на плотах. В этой же запруде купались и ловили рыбу. В общем, самое любимое место деревни летом. Кругом травы, все чисто: не было ни одного стеклышка, гвоздя. Бегали все лето босиком. Деревню огораживали изгородью из жердей: в поле и на другом конце деревни — ворота. За деревней была поскотина, пастбище с небольшим перелеском. В перелеске скот отдыхал во время жары. Сейчас деревни нет совсем, все перепахано, речка заросла травой» (А. И. Бояринцева, 1911).

«Очеловечены» были не только пашня, речки, сенокосы, в которые был вложен труд многих поколений жителей этой деревни, — все окрестности ее были говорящими сердцу и уму жителя. У каждого оврага, переправы, переката, омута было свое имя — имя говорящее, которое порой так сладко катать во рту: как речную гальку, омытую водой многих веков.

«Деревня наша была на баском месте. Нашу речку пошто-то звали Крутец. Наверное, из-за того, что было шибко круто.