Петр был первым технократом новых времен, первообразом того, что один историк (английский историк Тойнби) предложил назвать Homo Occientalis Mechanicus Neobarbarus . Вольтер ценил в нем революционера, Дефо - Державного Робинзона, плотничающего среди русской пустыни; современный "прогрессист" мог бы ценить в нем своего предшественника, для которого культура уже сводилась целиком к технической цивилизации".

Ни одна из эпох русской истории не оставляет такого тяжелого.

давящего впечатления, как эпоха, начавшаяся вслед за смертью Петра.

Никакой Европы из России, конечно, не получилось, но Россия очень мало стала походить на бывшую до Петра страну. В своей книге "Исторический путь России", такой убежденный западник, как П. Ковалевский, в главе, посвященной семнадцатому столетию, пишет:

"...подводя итоги сказанному, можно назвать XVII век - веком переломным, когда Россия, оправившись от потрясений Смутного Времени, становится Восточно-европейской державой (не европейской, а русской культурной страной. - Б. Б.), когда русское просвещение идет быстрыми шагами вперед, зарождается промышленность. Многие петровские реформы уже налицо, но они проводятся более мягко и без ломки государственной жизни".

Петр пренебрег предостережениями Ордин-Нащокина, говорившего, что русским нужно перенимать у Европы с толком, помня, что иностранное платье "не по нас", и ученого хорвата Юрия Крижанича, писавшего, что все горести славян происходят от "чужебесия": всяким чужим вещам мы дивимся, хвалим их, а свое домашнее житье презираем".

Петр I не понимал, что нельзя безнаказанно насильственно рушить внешние формы древних обычаев и народного быта. Не понимал он и то, что русский народ, являясь носителем особой, не европейской культуры, имеет свое собственное понимание христианства и свою собственную государственную идею, и свою собственную неповторимую историческую судьбу.

"Вольные общества немецкой слободы, - пишет Карамзин, приятные для необузданной молодости, довершили Лефортово дело и пылкий монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию Голландией.

Его реформа положила резкую грань между старой и новой Россией; приемы, с которыми Петр производил реформы были насильственны и не во всем соответствовали "народному духу"; европеизация русской жизни иногда шла дальше чем бы следовало".

"Петр, - писал Карамзин, - не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государства, подобно физическому, нужное для их твердости".

"Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранные, Государь России унижал россиян в их собственном сердце".

"Мы, - пишет Карамзин, в своей записке о древней и новой России, поданной им Александру I, - стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр".

История сыграла с Петром I, как и со всеми утопистами, жестокую шутку: из его утопических замыслов ничего полезного не вышло. Никакой Европы из России не получилось, получилась только Россия с искалеченным, духовно чуждым русскому народному духу, высшим слоем русского общества.

Как выразился известный немецкий философ Вальтер Шубарт, со времени Петра "Европа была проклятием России".

Общий вывод Ключевского об административной деятельности Петра такой:

"Преобразовательные неудачи станут после Петра хроническим недугом нашей жизни. Правительственные ошибки, повторяясь, превратятся в технические навыки, в дурные привычки последующих правителей, - те и другие будут потом признаны священными заветами преобразователя".

По своим историческим результатам, совершенная Петром революция намного превосходит французскую революцию. Связь между революцией Петра и большевизмом теперь понимают даже иностранные историки и мыслители (А.