Однако как бы ни хотелось Лифарю оставаться единственным дягилевским возлюбленным, за это право столь же настойчиво, как и он, боролся и другой приближенный Дягилева — Борис Кохно.

Владимир Федоровский пишет:

«Дягилев уехал в Монте-Карло, а Лифарь — в Париж, где вся труппа должна была собраться в начале сентября.

Но, когда 31 августа руководитель «Русского балета», в свою очередь, вернулся в столицу в сопровождении друзей — Антона Долина и Бориса Кохно, — Лифарь сразу почувствовал, что между ним и его возлюбленным вырастает «живая стена». С разговорами с глазу на глаз было покончено. И вот, после проведенных в Италии сладостных мгновений, он оказался погруженным в еще более мучительное одиночество, чем то, которое испытывал в Турине.

Пробудился демон ревности…

Между Лифарем и Борисом Кохно началось жестокое соперничество. В самом деле последний был не только личным секретарем руководителя «Русского балета», но и влиятельным его помощником, почти что серым кардиналом. Этот умный и красивый, хитрый и энергичный человек сумел обвести Дягилева вокруг пальца и совершенно не хотел, чтобы конкурент уничтожил его влияние. И потому старался отстранить Лифаря или по крайней мере удерживать его на расстоянии».

К тому же незадолго до смерти у Дягилева появился новый и последний друг, семнадцатилетний Игорь Маркевич. И Лифарю уже не стало места рядом с Дягилевым. И все же именно Серж Лифарь будет в 1929 году рядом с умирающим в Венеции Дягилевым. Борис Кохно, которого Дягилев сделал своим секретарем и дал возможность выступать автором либретто его балетов, приедет позже, уже в разгар болезни.

* * *

Состояние здоровья Дягилева все ухудшалось, его странная болезнь одолевала и наводила на самые печальные мысли. Лежа в постели, маэстро вспоминал, что любил в этой жизни, рассказывал Сержу Лифарю о щемящих душу пейзажах Левитана, о Шестой симфонии Чайковского, напевал своим сильным, но неприятным и негибким голосом мелодии из «Тристана и Изольды».

Дягилев, казалось, не понимал, что умирает. Вернее, он этого так и не понял. Самое страшное произошло слишком быстро. С 12 августа температура начала неумолимо расти и к следующему дню достигла 39 градусов. В эти два дня Дягилев послал Борису Кохно телеграмму:

«Болен. Срочно приезжай».

Приезд Кохно вселил в Дягилева надежду. 17 августа, войдя в пронизанный венецианским солнцем дягилевский номер, Борис увидел друга улыбающимся и веселым.

— Теперь ты приехал и все будет хорошо, — прошептал маэстро.

Ему оставалось еще два дня жизни. Приезд Кохно дал умирающему иллюзию возвращения всего прежнего — здоровья, творчества, планов на будущее.

Борис Кохно вошел в жизнь Дягилева в тот самый момент, когда Леонид Мясин, танцовщик, хореограф и сильнейшая дягилевская привязанность, его покинул. Приход Кохно поразительно напоминал явление самого Мясина за семь лет до этого. Мясин пришел в московский отель «Метрополь» по вызову Дягилева, подбиравшего танцовщиков для «Русского балета» в Париже. Кохно не имел к балету никакого отношения. Это был литературно одаренный семнадцатилетний юноша, бежавший с матерью от ужасов революции, и его единственным багажом на причале в Константинополе были поэтические книги, вещь в эмиграции практически бесполезная. В Париже он явился к Дягилеву в его гостиничный номер в надежде хоть как-то устроиться в этой бесперспективной, почти безнадежной изгнаннической жизни. Договориться о работе удалось на удивление быстро. Когда же Борис осторожно спросил о своих будущих обязанностях, Дягилев ответил ему по-французски:

— Стать необходимым.

Борис все понял правильно и стал необходимым. Он помогал Дягилеву в организаторских делах, писал либретто для балетов, короче, находился в орбите «шефа», был «своим» человеком.