Дверь, каким-то чудом уцелевшая и не использованная ни в качестве импровизированного стола, ни в чем-то ином – например, в качестве дров, – со скрипом отворилась, и в комнату, пригнув голову под низкой притолокой, вошел лейтенант Анри. Он уже успел почиститься и умыться и снова сделался похож на того щеголеватого лейтенанта, каким впервые увидела его княжна на крыльце своего дома. Воспоминание о том, каким лейтенант впервые предстал перед нею, неприятно кольнуло княжну, на минуту вызвав в ее душе утреннее ожесточение: там, на крыльце, лейтенант с удовольствием рассматривал украденную им шпагу старого князя.

Звякнув шпорами, лейтенант Дюпре поклонился и повторил уже сделанное им на привале приглашение на ужин, прибавив от себя, что он придет в отчаяние, если это предложение не будет принято. На его губах играла легкая грустная улыбка, выражавшая одновременно удовольствие от разговора с княжной и печаль по поводу постигшего ее горя. Улыбка эта, хотя и была вполне искренней, показалась Марии Андреевне насквозь фальшивой: ей сейчас не хотелось видеть человека ни в одном из своих врагов. Слишком глубока и свежа была нанесенная ей рана, чтобы княжна могла отделить войну от остальных человеческих отношений. Первым ее побуждением было вовсе отказаться от приглашения, сославшись на усталость и траур, но княжна подавила в себе этот естественный порыв. Она ехала с французами не для того, чтобы спастись. Ее целью было отмщение, а раз так, то княжна не имела права упускать ни одной минуты, каждая из которых могла предоставить ей желанную возможность. Что это будет за возможность, она не знала. Ей представлялось сомнительным, что она сможет убить капитана или кого-либо другого собственными руками. Думая об этом, она начинала чувствовать себя слабой и беспомощной, даже смешной: в самом деле, какой вред могла она причинить этим людям?

– Господин Дюпре, – сказала она лейтенанту, – сударь! Я с благодарностью принимаю приглашение капитана Жюно, что же касается ваших попыток оказывать мне знаки внимания, то в моем теперешнем положении они кажутся мне неуместными.

Смущенный неожиданной прямотой, с которой это было сказано, лейтенант Дюпре вспыхнул, покраснел и склонил голову.

– Простите, принцесса, – пробормотал он, – я не думал, что это так заметно.

– Не лгите, сударь, – твердо сказала княжна. Видя смущение своего врага, она не смягчилась, а, наоборот, почувствовала себя гораздо свободнее в выражении собственных чувств. – Никто не пускается в ухаживания, надеясь, что это останется незамеченным. Напротив, все ухаживания предпринимаются с прямо противоположной целью: обратить на себя внимание.

Лейтенант Анри Дюпре покраснел пуще прежнего и, еще ниже склонив голову, отступил на шаг.

– Прошу меня простить, – повторил он. – Я действительно… Право, вы меня смутили, сударыня. Я понимаю, что недостоин вашего внимания, особенно сейчас, когда вас постигло такое горе, но мне хотелось бы знать, могу ли я хотя бы надеяться…

– Прекратите, сударь, – резко оборвала его княжна, у которой сейчас не было ни малейшего желания выслушивать излияния француза. – Прекратите, прошу вас. Ваше поведение граничит с оскорблением. Я понимаю, что нахожусь в вашей власти, однако на – деюсь, что ваша честь не позволит вам этим воспользоваться.

– Ваши слова незаслуженно жестоки, сударыня, – тихо проговорил лейтенант. – Как вы могли подумать, что я способен… Простите, – он поклонился, – и приходите на ужин. Вас ждут.

Княжна отвернулась, едва заметно кивнув головой. Возможно, Дюпре был прав, говоря, что она излишне с ним жестока. Он вел себя почти безупречно, особенно если учесть его безусловно низкое происхождение, которое явствовало из его фамилии; однако же, именно это его поведение, словно целиком заимствованное из светского романа, более всего раздражало княжну, ибо совершенно не вязалось с тем, что ей пришлось увидеть и почувствовать в течение трех последних дней.