Перстень был охотно принят в качестве ставки и перекочевал с пальца пана Кшиштофа на стол, за которым шла игра. Пану Кшиштофу придвинули стул, и он уселся к столу с твердым намерением обчистить французов, невольно мешавших его делу. Глаза пана Кшиштофа между тем незаметно обшарили комнату. Седельные сумки, в которых лежало его платье, разумеется, исчезли бесследно, но кресло, которое он приставил к горке с фарфором, казалось, стояло на том же месте, хотя никакого фарфора в горке уже не осталось. В кресле сидел толстый, с большими, на немецкий манер закрученными усами лейтенант в расстегнутом мундире. Лоснящееся от пота широкое красное лицо его показалось пану Кшиштофу донельзя глупым. На столе перед лейтенантом лежала большая груда золотых и серебряных монет – очевидно, его выигрыш. Пан Кшиштоф подумал, что дуракам обыкновенно везет, и принял карту.

Толстый лейтенант метал, поглядывая на перстень пана Кшиштофа таким взглядом, словно уже примерял его к своему жирному пальцу. Взгляд этот внезапно раздражил Огинского до такой степени, что он твердо решил обыграть толстяка любым путем. Почти не отдавая себе отчета в собственных действиях, он сложил пальцы обеих рук перед собою в замок и хрустнул ими, разминая суставы.

Он отыграл два кона, ценой большой изворотливости сумев остаться при своих. Наконец, очередь сдавать дошла до него, и пан Кшиштоф получил возможность воспользоваться одним из трюков, которым обучил его в незапамятные времена проезжий шулер. Руки его действовали словно сами собой, и, поскольку репутация Огинского в этом. обществе была совершенно никому не известна, трюк сработал даже лучше, чем можно было ожидать. Собрав взятки, пан Кшиштоф под недовольным взглядом толстяка насадил перстень обратно на палец, придвинул к себе выигранные деньги и сделал ставку.

По мере того, как кучка денег перед ним увеличивалась в размерах, росла и смелость пана Кшиштофа. Пару раз ему по-настоящему повезло, в остальных случаях выручало искусство, которое, как оказалось, по-прежнему хорошо помнили его ловкие пальцы.

Постепенно игра сосредоточилась на толстяке-лейтенанте и пане Кшиштофе. Остальные довольствовались ролью статистов, с любопытством наблюдая за тем, как гость княжны Вязмитиновой потрошит своего соперника. Толстяк делался все краснее по мере того, как его деньги переходили к пану Кшиштофу, Огинский же совершенно осмелел и делал с ним, что хотел. На время он даже забыл о спрятанной за шкафом иконе, сосредоточившись на игре, а вернее, на том, что делали на виду у всех его ловкие пальцы.

Развязка, как это и бывает в таких случаях, наступила неожиданно и была весьма бурной. В одном шаге от окончательного проигрыша толстый лейтенант вдруг как будто запнулся о невидимое препятствие и, багровея прямо на глазах, замер, переводя взгляд дико вытаращенных глаз со своих карт на туза, которым пан Кшиштоф накрыл его взятку.

– Сударь, – просипел он наконец, – этот туз уже вышел из игры. Я это точно помню, сударь.

– Где, какой? – всполошился Огинский, понимая уже, что дело плохо, но все еще не в состоянии поверить в свой очередной провал. – Этого не может быть!

– Не может, – проявляя философский склад ума, согласился толстяк, – но вот есть же! И причина тому может быть только одна. Вы шулер, мсье! Извольте, господа, – обратился он к привставшим, со своих мест офицерам, – я могу доказать! Взгляните только на это…

Повторяя, что этого не может быть и что это наверняка ошибка, пан Кшиштоф забегал глазами вокруг, ища спасения, и вдруг наткнулся на твердый, насмешливый взгляд капитана Жюно. Капитан не смотрел на ворошившего на столе карты толстяка; сверля взглядом пана Кшиштофа, он нехорошо улыбался.