— А подруга молодая была? — водитель сочувственно вздыхает в ответ на мой утвердительный кивок. — Болела?

Я снова киваю, потом решаю быть честной и добавляю:

— Психически. Покончила самоубийством. И такую записку оставила, что всем мало не покажется… Она всегда отличалась этой губительной самостоятельностью: нет, чтоб почитать классиков — писала все по-своему, никаких правил не придерживаясь… Посмотрела бы предсмертные записки знающих людей, переняла бы ценные традиции! Да вы на дорогу смотрите, вы ж не самоубийца, я надеюсь…

Водитель смотрел на меня с приоткрытым ртом и ужасом в глазах. Вероятно, я говорила что-то недопустимое. Почему всегда так глупо выходит. Если врешь, но придерживаешься общепринятых высказываний — о невосполнимости утраты там, или о несчастных детях-сиротах — навеваешь скуку, зато оказываешься понятым. Если говоришь правду — наживаешь врагов и слывешь небожительницей…

— Ты говори-говори — потребовал водитель. — Не боись, доедем в лучшем виде, если по дороге не уснем. Каких таких знающих людей записки, а?

— Ну не знаю… — я как-то растерялась. — В двух словах это все не расскажешь. Просто среди великих наблюдается традиция оставлять добрые, хорошие напутственные записки. И не зря. Последнее слово должно быть сказано очень осторожно, ведь оно — на века. Или написала бы, как Курт Кобейн — солист Нирваны, вы ведь знаете такую группу? — большое, искреннее письмо с объяснениями и самоанализом. «…Уже много лет я не испытывал волнения при прослушивании, а также при создании музыки, и на концертах и в процессе сочинения. Не могу передать словами, как мне стыдно за все это…» Как просто и в то же время, как много, вы не находите? И никакой агрессии, никаких упреков окружающим. Все — себе: «…Я слишком странный, угрюмый ребенок! Во мне больше нет страсти и поэтому, запомни — лучше сгореть, чем раствориться…» А заканчивается письмо наставлением о мире, любви и сострадании. «Я люблю вас! Я люблю вас!» пишет он жене с дочерью, всему миру, нам с вами… А потом берет винтовку, засовывает себе в рот и спускает курок… Вот это я понимаю — самоубийца. Умер, как Хэмингуей, и при это не дал миру повод к самосъеданию… Нет, я понимаю, конечно, что Марина — это моя подруга самубившаяся, я вам еще не говорила, как ее зовут? — болела душевным смятением, потому ничего созидательного написать не могла. Так и не писала бы. Как Башлачев из окна выбросившийся — это величайший советский рок-поэт, слышали? — или как Янка Дягилева, утопившаяся. Впрочем, о Дягилевой говорят всякое… Кое кто утверждает, что имеется предсмертная записка, другие — что Янка была поразительно жизнелюбива и наложить на себя руки не могла.

— А ты как думаешь? — не отрывая глаз от дороги, интересуется водитель.

— Не знаю. С одной стороны, Янка из тех людей, что в ответе за все человечество… Она явное дите Христа — речь не о вере, а о возможности принять на себя всеобщую боль. Такие люди живут меньше, чувствует острее, понимают в сто крат больше остальных… Да вы и сами, наверняка, встречали таких. Это даже не уровень духовного развития, а нечто физиологическое… Вот, бывает, у тетки во дворе собака на человека набросилась, а хозяйке все равно — сидит себе, в телевизор пялится.