Омерзительная погода. Дальний пригород.

Мы буксуем в невесть откуда взявшейся грязи и я, конечно, думаю, что это очень символично. Из грязи, наконец, выкарабкиваемся. Измученные и ненавидящие сами себя, плетемся теперь по пятнистому от луж асфальтированному шоссе вглубь незнакомого района.

— Ты, уверена, что это тут? Уверена, что мы правы?

Несмотря на все долги передо мной, Ринка все еще пытается диктовать условия игры, и категорически отказавшись от такси, тащит меня пешком.

— Да. Здесь. Он мне всё подробно нарисовал.

Вздрагиваю от слова «он», не испытываю привычных резей ревности от многозначительного «он мне», стараюсь успокоиться. Ринке почти не доверяю — напутает же все! Но заставить себя заглянуть в листок все же не могу. Слишком знакомый почерк, слишком больная тема, слишком… /Я узнаю тебя по любой запятой или точке,/ Только ты от меня никогда ничего не услышишь…/ Кажется, я немного свихнулась, иначе ни за что не кидалась бы такими романтичными ассоциациями. Не мудрено — я слишком виновата, чтобы оставаться в здравом уме.

— А поближе гадалок у него не нашлось? Не последнее желание — издевательство сплошное. — якобы беспечно бросаю я, из последних сил борясь с обостряющимся безумием. — Может, всё же, возьмём машину?

Вдруг ощущаю резкую вспышку ненависти. Беспричинной (потому что даже все содеянное Ринкой никак не может быть поводом для такого острого желания ударить), неправомочной (потому что нельзя ненавидеть человека, но при этом мило с ним беседовать и делиться всеми душевными нагноениями), унизительной (потому что ревность всегда унижает ревнующего)…

Так Мейерхольд, дрожа, бросал обожаемой своей Зинаиде Райх, вернувшейся после свидания с Есениным, сдержанное: «Зиночка, только примите ванну, пожалуйста…». Так Андрей Белый, безумно влюблённый и в Блока и в жену его, нарочно измывался над собой, став другом семьи и окунаясь в безумие ежедневного общения.

Нет, нет… Что за бред я несу. Это же Ринка — подруга и соучастница, поверенная всех перипетий и страдающая от них ничуть не меньше моего. Конечно, если бы ее не было, все в жизни сложилось бы по-другому. Но ведь и если б не было меня, в ее судьбе тоже все было бы более благополучно. Ненависть уходит. Хватит… Никаких болезненных аналогий.

Скорее, так Эдит Пиаф, после смерти обожаемого Марселя приехала к его жене объясниться. И обняла её, и вместе бывшие соперницы плакали над случившимся. И были искренни и близки друг другу… Потому что общее горе сплачивает, общее счастье в данном контексте — неприемлемо.

Да. Именно так. Именно так я общаюсь с Мариной. А точнее, с Риной, потому что, как утверждали некоторые, если звать нас обеих полными именами, можно запутаться. Так я открываюсь ей — трижды предавшей, трижды прощённой, причём последнее — не заслуженно. Намеренно становлюсь сентиментальной и заставляю себя чувствовать в ней близкую душу. Нельзя потерять теперь еще и ее. Столько ведь пережито совместного: общую роль путешественниц выбрали, общее негодование по поводу глупостей администрации в поезде испытывали, общую сперму на вкус пробовали.

— На такси ехать нельзя! — в сотый раз объясняет Ринка, вырывая меня из самоанализа — Могут выследить…

— Кто?! — ворчу я. — Кому мы нужны для выслеживания? Мы ж не в советские времена живем, а в стране великого пофигизма. А даже если б жили в советские, то что? Мы ж не Ахматова с Надеждой Мандельштам, за которыми по пятам КГБисты ходили. Мы ж фигурами общенациональной известности не являемся! Идем себе, дурью маемся… Имеем полное право.