|
) Вульгарный утилитаризм базаровых и рахметовых, которые, подобно иным нашим современникам, не ели, а вводили в свои организмы белки и углеводы, совпал с периодом упадка в русской поэзии. Что касается русской кухни, то разночинцы оставили в ее истории малоаппетитный след. Характерен эпизод, рассказанный М. С. Шагинян в ее документальном романе “Первая всероссийская”: провинциальный доктор Бланк (дед В. И. Ленина) отличился тем, что приказал приготовить и съел жаркое из дворовой собачки. Совершил он этот отвратительный поступок, чтобы доказать, что любые животные белки одинаково питательны.
Когда футуристы провозгласили:
Каждый молод, молод, молод. В животе чертовский голод. Будем лопать пустоту, Глубину и высоту, —
в русской культуре повеяло ветром радостных перемен. Талантливейший Д. И. Хармс писал:
Как-то бабушка махнула, и тотчас же паровоз детям подал и сказал: пейте кашу и сундук.
Здесь дело не в элементарности каши и не в несъедобности сундука, а в том, что в поэзию вернулась кулинарная образность; засим следовало ожидать возврата поэтичности в кулинарию. Естественно, что “в стране пустых небес и полок” лирика еды приобрела остроностальгическую окраску. Кублановский в 1978 году писал:
Запомни: покойницкий блеск в магазине, заржавленный жертвенный крюк, где к белой головке идут, как к святыне, и апофеозом лежит на витрине последний замшелый продукт.
И дальше:
…Шампанское в наклейках темных для встреч роскошных и укромных, знакомый с детства шоколад, где Пушкин няне, словно брату, читает вслух “Гаврилиаду”, задрапированный в халат. Или “арабика” душистый под пленкой пены золотистой, в сердца вселяющий экстаз, когда в углу дракон пятнистый с фарфора скалится на нас. Да что! Балтийская селедка, доступная с морозца водка, продолжим перечень потерь: мослы, копчености и чресла — мы помним ВСЕ. Зачем исчезло? Куда теперь?
Я не клоню к тому, что эмиграция для многих из нас явилась ответом именно на этот вопрос поэта. Если и есть бедняги, которые уехали из России, потому что там нельзя, а в Америке можно накушаться вдоволь колбасы, то они попали в ловушку, ибо коварный продукт оттянул брюхо к земле, налил шею апоплексическим багрецом, а белые пробочки жирка, такие привлекательные на колбасном срезе, теперь путешествуют по кровеносной системе. Иное дело кулинарное творчество. Отрадно думать, что в случае приступа вдохновения материал всегда под рукой. Это тебе не “36 вкусных и питательных блюд из черствого хлеба” по рекомендации журнала “Работница”. Чтение кулинарной книги вызывает у русского читателя в Америке не тоскливый, но радостный катарсис. Ибо кулинарные книги читаются, а не перелистываются нервно в поисках рецептика попроще. Отношение между чтением кулинарной книги и процессом приготовления блюда сложнее. Вспомним, что и стихи не читаются как инструкция. Прочитав у Мандельштама:
Немного красного вина, Немного солнечного мая, И тоненький бисквит ломая… —
мы не бежим к буфету за бургундским и печеньем, а после “Я пью за военные астры.” – за кувшином густых сливок и бутылкой “Шато нёф дю пап” (прекрасный вкус был у этого поэта). И стихи, и кулинарные книги читаются, чтобы получить эстетическое переживание приобщения к культуре. Но если вы поэт, то искра чужого творчества может иной раз зажечь и ваш творческий огонь. И вы смотрите на холодильник, белый, как лист бумаги, в котором таятся еще не открытые возможности. |
