Прикован к ней волшебной силой,

         Поэт восторженный глядит,

         Но никогда он деве милой

         Своей любви не посвятит.

         Пусть ей понятны сердца звуки.

         Высокой думы красота;

         Поэтов радости и муки.

         Поэтов чистая мечта.

         Пусть в ней душа как пламень ясный,

         Как дым молитвенных кадил,

         Пусть ангел светлый и прекрасный

         Ее с рожденья осенил;

         Но ей чужда моя Россия,

         Отчизны (чьей?) дикая краса,

         И ей милей страны другие,

         Другие лучше небеса.

         Пою ей песнь родного края —

         Она не внемлет, не глядит.

         При ней скажу я: «Русь святая!»

         И сердце в ней не задрожит.

         И тщетно луч живого света

         Из черных падает очей;

         Ей гордая душа поэта

         Не посвятит души своей.[39 - У Хомякова: «Не посвятит любви своей».]

Не будем говорить о том, что в этом стихотворении нет ни одного поэтического выражения, ни одного поэтического оборота, которые встречаются даже в стихотворениях г. Бенедиктова, риторизм которых не чужд какой-то поэтической струйки; не будем доказывать, что все это стихотворение – набор модных слов и модных фраз, в которых прозаическая нищета чувства и мысли так и бросается в глаза. Вместо этого лучше разберем то будто бы чувство, ту будто бы мысль, которые положены в основу этой пьесы, и обнаружим всю их ложность, неестественность и поддельность. Поэт смотрит на прекрасную женщину и задает себе вопрос: любить ему или нет? Видите ли, как влюбляются поэты! Совсем не так, как простые смертные, не так, как всякое существо, называющееся человеком: человек влюбляется просто, без вопросов, даже прежде, нежели поймет и сознает, что он влюбился. У человека это чувство зависит не от головы, у него оно – естественное, непосредственное стремление сердца к сердцу. Но наш поэт думает об этом иначе. Задав себе глубокомысленный вопрос: любить или нет? – он не почел за нужное даже погадать на пальцах и отвечает решительно: «нет!» Бедная женщина, бедная иностранка! Какого сердца, какого сокровища любви лишилась она! О, если б она поняла это!.. Нам как-то и скучно и совестно рассуждать о таких незамысловатых вещах; но быть так: начав, надо кончить, тем более что это для многих поэтов и не-поэтов может быть полезно. Мы понимаем, что человек может любить женщину и в то же время не хотеть любить ее; но в таком случае мы хотим видеть в нем живое страдание от этой борьбы рассудка с чувством, головы с сердцем: только тогда его положение может быть предметом поэтического воспроизведения, а иначе оно – прихоть головы, ложь, годная только для сатиры, для эпиграммы; посмотрите же, как рассудителен, как благоразумен, как спокоен наш поэт; доказав себе силлогизмом, что ему не следует любить иностранку, которая зевает, слушая его родные песни и патриотические восклицания по той простой причине, что не понимает их, он так доволен собой, что в состоянии сейчас же сесть за стол и начать завтракать или обедать.