Сказать, что передовица «Правды» вызвала смятение в умах советской интеллигенции, значит ничего не сказать. Первым встрепенулся Эренбург, который по привычке тут же бросился писать письмо в защиту еврейской интеллигенции, однако вскоре остыл, ибо не очень понимал, от чего или от кого их надо защищать. Сердцем он, конечно, чувствовал, что над интеллигентскими головами снова что-то сгустилось, но впервые не мог понять – было ли это «что-то» грозовой тучей или просто перистым облаком. В тот же день ему принесли коллективное письмо от писателей, в том числе и от тех, кто был упомянут в проклятой статье. Большинство подписантов были литераторами либо просто непечатающимися, либо полуопальными, либо находящимися на грани ареста. Письмо было очень коротким и состояло из прямой цитаты Сталина: «Щывзщ даст результаты грцбм! Однако в перспективе оцайц будем зцщкшх!» И ниже сорок четыре подписи. Эренбургу предлагалось стать сорок пятым. А буквально через час пришло другое коллективное письмо от писателей – членов СП, то есть успешных и лояльных режиму. Его планировалось опубликовать в следующем номере «Правды». Там тоже стояла цитата Сталина, но другая – «Я считаю, что безродных космополитов надо пзхфчщ! Причем в кратчайшие сроки!» А чуть ниже: «Полностью поддерживаем это решение товарища Сталина» и сто тридцать четыре подписи. Запутавшись в сталинских формулировках, Эренбург плюнул и подписал оба письма, не очень понимая, где в них противоречие. Пока он размышлял над тем, что все это значит и надо ли как-то реагировать, другой литератор, Константин Симонов, недолго думая и, что называется, по горячим следам написал два стихотворения.

Первое, предназначенное для печати, звучало грозно, явно требовало что-то сделать с безродными космополитами и заканчивалось так:

Второе же стихотворение было написано «по велению сердца» и явно не для чужих глаз. Об этом свидетельствовали и лирически-драматический тон стихотворения, и встречавшиеся там и сям «печальные глаза», «курчавые волосы» и прочие подозрительные атрибуты «пострадавшей нации», указывающие на некоторую симпатию к ней самого автора. Последние две строфы были наполнены явной горечью, хотя по смыслу были абсолютной белибердой.

То, что Симонов написал два как бы противоречащих друг другу стихотворения, а Эренбург подписал как бы два противоречащих друг другу письма, говорило не столько о беспринципности вышеупомянутых литераторов, сколько о старой болезни советской интеллигенции. Ибо раздваиваться в Советском Союзе приходилось всем. Кто-то мирился с этим как с неизбежностью и стремился сделать обе свои половинки одинаково полноценными и полнокровными. И даже получал от этого процесса некоторое мазохистское удовольствие. Кто-то же делал это нехотя, мучаясь, переживая и разваливаясь как личность в очень короткий срок.

Абсурд заключался в том, что в данном конкретном случае причин для раздвоения не было. Ведь, по сути, «Правда» своей публикацией навела больше тумана, чем ясности. Однако, привыкшие читать между строк ученые и литераторы сделали вывод, что в первой части своей речи Сталин явно призывает сделать с космополитами что-то нехорошее, а во второй как бы смягчает этот призыв, говоря, что, возможно, и не надо торопиться с таким радикальным решением вопроса. Напечатанное через несколько дней в той же «Правде» стихотворение Симонова подтвердило эту теорию, ибо в нем не упоминалась вторая (якобы мягкая) половина речи Сталина, а только грозное «пзхфчщ!» из первой части.

Стихотворение вызвало неоднозначную реакцию в интеллигентских кругах.