В комнате дама успокаивается, перестает плакать, садится на топчан и буднично расстегивает кофту. Филипп с ужасом наблюдает за этим.

— Ну, что стоишь? Помоги мне, мальчик.

На деревянных ногах Филипп приближается к ней.

— Осторожно, не порви. Дорогая вещь. И не дрожи, пожалуйста, мне и без тебя холодно.

— Давайте, — шепчет Филипп, — просто побудем тут немножко и потом скажем…

— Не получится, — вздыхает дама, глазами указывая на колышущуюся, как от сквозняка, занавеску. — Наверняка он за нами подсматривает.

— О!.. — только и может сказать Филипп.

— Это ничего, — еще раз вздыхает женщина и по-домашнему просто снимает лиф, открыв обезумевшему от страха Филиппу слишком крупные для своей комплекции, но все еще крепкие молодые груди. — Пускай их смотрят… Мы под одеяло с тобой заберемся.

— Я не смогу, — хнычет Филипп, с удивлением обнаруживая, что женщина уже стянула с него через голову рубашку и аккуратно положила под подушку.

— Если не ты, — говорит она, притягивая его голову к себе на грудь, — твой хозяин продаст меня кому-нибудь из зала. Какому-нибудь сифилитику. Иди сюда, мальчик.

Через десять минут Филипп горько рыдает между грудей женщины, и голова у него плывет кру́гом от сладкого запаха женского пота и собственных слез.

— Ты что?!

— Ма-ма! — не в силах сдержать горючий поток, рыдает Филипп.

В расширившихся от сумрака зрачках его первой в жизни женщины плещется ужас.

— Сирота?

— Ддд-аа!

— Господи! Да ты свою маму, что ли, во мне представлял? Ох ты, грех-то какой…

В зале она подходит к Созонову и плюет ему в лицо.

Дормидонт молча утирает смеющиеся глаза рукавом. Потом смущенно похлопывает Филиппка по плечу.

— Ты, брат, того… Не надо… Я ведь только из-за прыщей… А ей, брат, это не впервой… У меня на баб глаз наметанный.

Вирский проснулся. Подушка была мокрой, в слезах.

Глава двадцать первая

Конспираторы

— Ненавижу конспирологию! — с отвращением глядя на себя в зеркало, воскликнул Востриков.

Недошивин неслышно подошел сзади.

— Не понимаю, Борис Израилевич, — спросил он, — почему Троцкий?

— Да как-то вышло само собой, — отвечал Недошивину гример московского театра, приглашенный гримировать Вострикова для поездки в Таиланд. — У нас сейчас спектакль идет про Ленина, в духе новых политических веяний. Ну и Троцкий. Положительный вроде бы теперь персонаж. И актер его играет новый, молодой и, по-моему, скверный. Но грим как-то особенно мне удался. Все это отметили. Я переделаю, конечно.

Борис Израилевич, тучный еврей, с лысой, как биллиардный шар, головой, с сожалением окинул взглядом свою работу:

— А жаль! Вылитый Лев Давыдович! Вот вам бы, голубчик, в нашем театре Троцкого-то играть!

— Вы издеваетесь? — жалобно воскликнул Востриков. — В таком виде меня не то что за границу не пустят, но первый же милиционер на улице…

— Переделаем! — вздохнул гример.

— Не надо, — резко возразил Недошивин. — Что-то в этом есть. С одной стороны, привлекает внимание, а с другой — отвлекает. Я всегда считал, что лучший способ отвлечь внимание — это привлечь его яркой бессмыслицей. А не потечет грим?

Гример бросил на него обиженный взгляд.

— Платон Платонович, вы оскорбили меня на всю оставшуюся жизнь! Будем надеяться, что жить мне осталось недолго.