Провожая старого учителя домой, я ощущал страх в его осторожных движениях. Он уже не говорил со мной о насекомых и фруктах и не клал успокаивающую руку на мой затылок. Все свои слабые силы он собирал для последнего принципиального сражения.

«Ты меня не получишь, — повторил он. — Не получишь ни за что».

Я не ответил. Я знал, что великая школа природы, которая с равно случайной властностью управляет и людьми, и животными, сильнее меня и Пинеса.

«Блоха, кухонный таракан, гиена, коршун, пантера, очковая змея — все они столь же важны в глазах природы, что и собака, которая любит и верно охраняет человека, что и лошадь, которая понимает человека и работает для него, что и молодая девушка в объятиях любимого, что и ребенок, молящийся на коленях матери, или взрослый мужчина, от которого зависит счастье и благополучие милой жены и стайки симпатичных детишек», — писал Лютер Бербанк.

«Наша самовлюбленность закрывает от нас эту очевидную истину, — сказал мне Пинес, когда я был еще мальчиком. — Мы подслащаем эту пилюлю религиозными россказнями о мессиях, болтовней об иных мирах и суеверными сказками о райских кущах».

Теперь я шел за ним, как стая гиен идет за раненым оленем, выжидая, пока он рухнет. Я шел молча. «Жалкий коллекционер, — сказал он вдруг, обернувшись. — Если бы ты мог, ты бы, наверно, насадил нас всех на булавки, чтобы украсить свою коллекцию. Но мною ты ее не завершишь».

Среди ночи я увидел, что он копошится в ящике тумбочки возле своей кровати, достает оттуда старый ключ и выходит. Он прошел пять километров за два дня, и я шел за ним следом, в нескольких метрах позади, как шел когда-то за Либерзоном, когда тот направлялся к кибуцной фабрике, только Пинес иногда поворачивался и смотрел на меня со страхом.

«Ты можешь подождать меня там, — сказал он. — Нечего тебе идти за мной. Ты прекрасно знаешь, куда я иду». Но я упрямо шел за ним, неся на плечах память о старом рюкзаке с пинцетами и баночками с формалином — об английском рюкзаке моего дяди Эфраима.

Старый железный засов, который уже многие годы не скользил по своим направляющим, сдвинулся так легко, словно его окунули в масло. Пинес на мгновенье остановился у входа, оборотился ко мне и улыбнулся. «В здравом уме, — провозгласил он. — В здравом уме и твердой памяти». Потом нагнулся и исчез. Я думал, что он пришел сказать торжественное «прости», чтобы выйти снова и упасть в мои руки.

Ступив в пещеру, он на мгновенье остановился, жадно втягивая воздух. Слепые змеи далекого прошлого льнули к его ногам, и древние африканские древесные вши с плотоядным вожделением всползали на его кожу, а я, стоя снаружи, вдруг понял, что должно сейчас произойти, и рванулся вперед, крича и рыдая. Но учитель торопливо заковылял дальше вглубь, с неожиданной ловкостью нащупывая путь, спотыкаясь и оскользаясь на мокрой почве, пока не остановился под сланцевой плитой, которая нависала над нераскопанными глубинами, вытащил из кармана маленький молоток и стал щупать, пока не нашел ту точку, которую когда-то показал ему старый каменщик из Назарета.

Он поднял слабую руку, но не нашел в себе сил ударить — просто бессильно уронил молоток на эту слабую точку скалы.

Звук удара был хорошо слышен даже снаружи. Какое-то мгновение казалось, что ничего не изменилось, но тут же раздался ужасающий скрежет дробящегося камня, по его поверхности с устрашающей скоростью побежали во все стороны мелкие трещины, и внезапно весь он распался, как стеклянная доска. Пинес упал лицом вниз, покатился по острым обломкам и тут же исчез, похороненный под десятками тонн земли в толще геологических эпох вместе с костями своих древних, как мир, предков, среди своих одноклеточных друзей — тех трудолюбивых бактерий, что предшествовали осушению болот и сотворению света.