Мурита ничего не отвечала на горькие сетования, а лишь поглаживала ему лоб, щеки, углы рта, и лицо поразительным образом менялось. Казалось, оно покрывается невесомой серебряной паутиной – это в складках и морщинах заискрилась лунная пыльца.

– Ты – Мастер, а дело мастера боится, – приговаривала женщина убаюкивающим голосом. – Не нужно сосредотачиваться. Просто будь собой…

Она прикрыла ему веки, помассировала их, и когда глаза открылись, в них тоже искрилась луна.

– Уйди, Мурита. Не мешай, – пробормотал Мастер.

K. Hutton. 4th May 1940: H. G. Wells at his desk. 1940. Photo. Original Publication: Picture Post – 282 – Unite Or Perish – pub. Getty Images.

Отодвинул ее руку, отложил вечное перо и схватил с бронзовой колесницы другое, птичье. Оно использовалось только когда раздавался «хрустальный голос» – так мужчина называл некую диктовку, слышную ему одному. Строчки, записанные в такие минуты, он никогда потом не редактировал.

Гусиное перо лежало без употребления уже много месяцев.

Женщина наклонилась – не чтобы следить за появляющимися на листе лиловыми буквами, а чтоб полюбоваться профилем пишущего. В обычное время обрюзгший и брюзгливый, сейчас он обрел патрицианскую чеканность.

Бесшумно отступив, Мурита подошла к сияющему прямоугольнику окна, зажгла папиросу, посмотрела, как плывет к потолку колечко сизого дыма, и зажмурилась. Полнолуние волновало ее, укачивало на своих упругих волнах. Узел густых темных волос, стянутый под затылком, сделался тяжел, поднимал лицо кверху. Оно казалось таким же сияющим и прекрасным, как полуночное светило.

Впрочем до полуночи пока было далеко. Луна еще не набрала всей своей чародейской силы. Но женщина чувствовала всем существом, что нынешняя ночь будет особенной.

Ночь уже была особенной – то-то и скрипело по белой бумаге серое перо, брызгая мелкой аметистовой капелью, то-то и чеканился медальный профиль.

Мурита стояла так терпеливо и долго, куря папиросу за папиросой. Когда перо наконец остановится, Мастеру понадобится собеседник, вернее слушатель. Больше всего на свете, даже больше луны женщина любила такие минуты.

Вот скрип прекратился. Не оборачиваясь, зная, что его спутница по-прежнему здесь, писатель сказал:

– Вот, послушай начало. Роман будет называться – уже называется – «Мистер Кэрон». Через «си» – Caron.

Переменившимся голосом, глуховатым и торжественным, он стал читать.

«– Не нужно камфары, – молвил доктор Рейнолдс, распрямившись и пряча стетоскоп в широкий карман белого халата. Врач глядел на бледное, недвижное лицо лежащей девушки с печалью. – Камфара уже не поможет. Вызывайте мистера Кэрона. Теперь она поступает в его ведение.

– Такая молодая, такая хорошенькая, – вздохнула мисс Годли, медицинская сестра.

Как и доктор, она привыкла к виду смерти и испытывала лишь грусть – то не слишком сильное, а, пожалуй, даже не лишенное приятности чувство, которое мы ощущаем на похоронах постороннего человека: бедняга умер, а я, слава богу, жив.

Мисс Годли вышла распорядиться, и пять минут спустя в палату заглянул невысокий человек в сером фартуке, с серыми, полуседыми волосами и почти того же скучного цвета морщинистым лицом. Он коротко поклонился покойнице (таков был его всегдашний ритуал), растворил вторую створку двери, обычно закрытую, сказал кому-то в коридоре: „Давай!“.

В комнату, которую только что посетила смерть, скрипя металлическими колесиками, вплыла каталка. Ее толкал сзади еще один серый человек.

– Мы уходим, мистер Кэрон, – сказал доктор, поднимаясь. – Она ваша.