— А вчера вотъ тоже случай… Не думали и не гадали… Да и никогда этого у насъ въ нашей округѣ и не было. У Кокорихи въ усадьбѣ флагъ украли, — говорилъ онъ. — Кокорихину усадьбу знаете — такъ вотъ у ней. Вчера ихъ работникъ въ Сережинскомъ кабакѣ сказывалъ. Пришли, сняли съ мачты и увели. Ни въ жизнь у насъ этого не случалось, чтобъ у своихъ воровать. Чужихъ обворуютъ — это точно, а чтобы своихъ — ни Боже мой. И куда имъ флагъ? Впрочемъ, и то сказать: на кушакъ годится. Дозвольте, Алексѣй Павлычъ, папиросочку закурить.

Баринъ вынулъ портсигаръ, досталъ папиросу и подалъ.

— Набаловался я съ господами насчетъ папиросокъ. Своя-то трубка ужъ и не курится, — продолжалъ Панкратъ. — Право-слово. Да и вообще у насъ нонѣ… Господинъ Портяевъ ужъ на что мужчина строгій, за семью замками живетъ, а и у него съ недѣлю назадъ кучерской кафтанъ изъ сарая ушелъ. На солдатъ полагаютъ. Копали тутъ у него солдаты картошку. Испьянствовался нонѣ народъ, ужасти какъ — вотъ это отчего. Пьянства, да буянства такія пошли.

Баринъ улыбнулся, посмотрѣлъ на красносизый носъ Панкрата и сказалъ:

— Не тебѣ осуждать пьянство. Слѣпой кривому глазъ колетъ.

— Зачѣмъ такъ! Я, сударь, этому подверженъ, это точно, но я себя соблюдаю. Я егерь, мнѣ не выпить нельзя, потому должность у насъ такая треклятая, а чтобы дебоширить и драться я — упаси Боже. А вѣдь это что-же: вчера у Сдвиженскаго мужика духъ отшибли, губу разорвали — до того колотили. И изъ-за чего началось? Продалъ онъ попу улей, получилъ деньги, пришелъ въ кабакъ…

— Панкратъ! Да скоро-ли-же куропатки-то? — перебилъ его баринъ.

— Наведу, наведу. Вы, ваше благородіе, насчетъ куропатокъ не сумлевайтесь. Ваши будутъ. Дѣваться имъ некуда. Вотъ сейчасъ лядину пройдемъ, на сухое мѣсто ступимъ — тутъ онѣ и будутъ. Выводки прелесть. Вонъ ужъ собачка ихъ почуяла. Ахъ, то-есть и собака-же у васъ, Алексѣй Павлычъ!

— Да, это песъ добрый! — отвѣчалъ баринъ.

— Цѣны нѣтъ вашей собакѣ. Смотрите, какъ-бы не украли.

— Типунъ бы тебѣ на языкъ.

— Нѣтъ, я къ тому, что воровство-то нонѣ у насъ… На прошлой недѣлѣ ѣхалъ балахновскій сторожъ и сапоги новые везъ, заѣхалъ въ кабакъ въ Сережинѣ, пріѣзжаетъ домой пьяный — нѣтъ сапоговъ. Народъ-то ужъ нынче очень избалованъ сталъ.

— Не тебѣ осуждать. Ты, братъ, самъ избалованъ.

— Одначе я не ворую.

— Врешь. У Коромыслова щенка укралъ.

— Такъ вѣдь это я не для себя, а для Валентина Павлыча. А для Валентина Павлыча я не токма что щенка — ребенка уворую. Очень ужъ господинъ хорошій. Два рублика мнѣ за щенка-то пожертвовалъ. То-есть вѣрите, Алексѣй Павлычъ, до чего нонѣ народъ избалованъ! Тутъ вотъ у насъ въ четырнадцати верстахъ мужикъ Давыдка Ежъ есть. Ежъ онъ по прозванію. Такъ за двадцать четыре рубля жену свою барину-охотнику продалъ. Тотъ такъ и увезъ ее въ Питеръ. Теперь у него въ Питерѣ живетъ и въ браслеткахъ щеголяетъ.

— Скоро-ли куропатки?

— Да ужъ наведу. Будьте покойны. И такіе, сударь, выводки, что вы вотъ изъ этого самаго серебрянаго стаканчика два раза мнѣ поднесете за нихъ. Съ чѣмъ у васъ нонѣ фляжка, Алексѣй Павлычъ?

— Съ березовкой, — отвѣчалъ баринъ.

— Чудесная водка, пользительная. Кустикъ вотъ сейчасъ на бугоркѣ выбрать, на пенькѣ присѣсть первый сортъ. Жену свою продать! Ахъ, ты Господи! Ну, нешто не баловство это? Оттого тутъ у насъ и хлѣбопашество всякое упало.