|
Молодого шотландца затошнило, и не от качки. И это оказалось лишь началом. Рев. Грохот. Сочащаяся сквозь щели вода. Соль. Запах рвоты и испражнений, пота и опять — рвоты. Каждый глоток воздуха давался с трудом. Приступы тошноты сменялись жестокой жаждой — питьевой воды не хватало. Волны перехлестывали через борт, заливая весь корабль, кроме носовой и кормовой надстройки. Но Томас не видел этого. Только темнота, вой и скрип корпуса. Когда люк наверху открывался, пропуская офицеров и матросов, из тьмы выплывали белые перекошенные лица. Люди кричали, но слова тонули в грохоте. В какой-то момент Томас разглядел рядом Жака: вжавшись в плечо друга, парнишка сжимал в ладони нательный крестик и горячо молился. Жак верил в свой крестик, капитан — в серебряную безделушку, а Томас никак не мог ни во что поверить. И, когда желудок раз за разом ухал вниз, сердце замирало, а страшный скрип резал уши, он мог только сжимать зубы и вспоминать солнечные лучи на лице, ажурную тень листьев, и морщинистую кору старого дуба, отдающую человеческим пальцам дневное тепло. Однажды он, кажется, задремал — и в видении ему явился рвущийся сквозь штормовое море корабль. Чернобородый капитан на корме левой рукой вцепился в румпель, направляя галеру в ревущий ад, а в правой держал светящуюся фигурку дельфина — и этот свет был единственным на много-много миль вокруг. А где-то далеко, очень-очень далеко, отброшенный штормом на север трехмачтовый парусник рыскал по волнам — словно гончая, потерявшая след… Остров лежал в ласковых объятьях моря, как ребенок на руках у матери. Бирюзовый шелк волн был его пеленками, белая кромка прилива — кружевом, осенявшим младенческое лицо. Загорелое, здоровое дитя юга, со смуглой кожей скал и шерсткой темных волос — зарослями кустарника по склонам. Остров взирал на мир широко распахнутыми глазами голубых лагун. На секунду его внимание привлекла черная изломанная щепка. Щепка медленно подкатилась к красноватой ладони малыша — нежному песку пляжа. От щепки отделилась щепочка поменьше, которая лихорадочно поплыла вперед, преодолела кипящую полосу прибоя и замерла, бессильно уткнувшись в песок. Ребенок с интересом смотрел, как со щепочки посыпались крупные муравьи, как они спрыгивали прямо в волны, как, шатаясь, брели к берегу и падали, едва достигнув прогретой солнцем суши. Некоторое время малыш размышлял, а не сжать ли ладонь и не раздавить ли этих забавных букашек. Но потом решил — пусть живут — и вновь устремил безмятежный взгляд в чистое, отстиранное недавним штормом небо. Томас был среди тех, кто лежал, уткнувшись лицом в песок, лежал, жадно впитывая тепло, позволяя гибельной ломоте уйти из костей и холоду — из крови. Они лежали долго, до тех пор, пока закат не окрасил скалы и пляж во все оттенки красного. Первым поднялся приор, и сразу за ним — Гуго де Безансон. Пора было разводить костер и искать пресную воду. Пляж был засыпан плавником. Вскоре матросы притащили длинный, выбеленный морем и солнцем древесный ствол. Затюкали топоры. Томас и Жак поднялись на скалы, надеясь найти кустарник с толстыми ветками. Но на скалах росли только какие-то колючие желто-зеленые подушки и ломкие травяные зонтики. Жак, ловкий, как обезьяна, прыгал по валунам. Томас взбирался медленнее, цепляясь за сухие стебли. Он успел занозить руку. От вершин протянулись длинные тени, и сделалось зябко. Томас уже хотел спускаться, когда Жак крикнул: — Эй, смотри! Мальчишка стоял на камнях, выпрямившись во весь рост, и указывал пальцем куда-то влево. Там в красновато-желтом теле скалы темнел узкий треугольник. Вход в пещеру. Перед ним виднелись грубо вырубленные ступени. — Смотри! — возбужденно проверещал Жак. — Это, наверно, древнее святилище! Или жилище святого отшельника. Может, там лежат его мощи! — Если мы не спустимся к остальным, — резонно заметил Томас, — то сами рискуем превратиться в мощи. |
