Пейре скорее почувствовал, нежели увидел, как трубадур сотворил крестное знамение.

– Случалось ли тебе, мальчик мой, смотря на небо или слушая песню, ощущать не радость, а тоску по чему-то давным-давно утраченному и прекрасному? Бывало ли такое, что, смотря на своих соседей и даже родителей, ты понимал, что дом твой не здесь, что доля твоя особая и путь твой проложен меж звезд?

Глаза Пейре наполнились слезами.

– Человек, вспомнивший свое истинное я, должен и обязан сохранить это чувство до своего смертного одра, чтобы затем, превратившись в сияющую точку, в стрелу, направленную в цель, лететь прямо и без остановки к Престолу Господа. Только так и не иначе можем мы навсегда отряхнуть со своих крыльев земной прах. Но верить и знать – это еще не все. Ничто в мире не должно держать тебя, связывая долгами, любовью, дружбой или преданностью.

Невозможно вознестись в Царство Господа нашего, когда душа твоя будет разрываться на части жалостью и отчаянием по всему тому, что ты оставляешь здесь. Если ты будешь жалеть себя, свое тело, покидаемую тобой землю, все то, что ты любил и что не успел познать… Нет ничего хуже, если плачет по тебе близкий друг или любимая женщина, если за тобой тянет руки ребенок, крича: папа, папа, зачем ты покидаешь Меня?! Вернись…

Какая душа – тем более душа ангела – выдержит груз чужих слез? Поэтому они возвращаются, чтобы снова забыть, снова вспомнить, вознестись к чистой любви или погрязнуть в грехе. И так может быть до скончания мира.

– Значит, монахи всегда возносятся к Богу. Ведь их не держат семьи? Они никого не оставляют, – Пейре попытался было приподняться, но опять сел на землю. Голова кружилась.

– Не все. Лишь те, кто узнает или вспоминает свою истинную природу. Тот же из них, кто говорит, что он всего лишь раб Господа – никуда не поднимается, удержанный рабской цепью и невольничьим ошейником. Господь – наш отец и все мы его дети. Запомни, Пейре, сегодня я открыл тебе, кто ты есть на самом деле и откуда ты пришел. Теперь тебе придется жить святой и чистой жизнью, не греша и не вводя в грех других. Тогда в момент смерти у тебя будет шанс собрать все свои силы и вознестись прямой дорогой к Господу.

– А вы… – Пейре невольно смутился своей мысли, – вы живете праведной жизнью?

– Если бы… – трубадур поднялся и, уперев руки в бока, смотрел еще какое-то время на мальчика. – К сожалению, я слишком слаб для того, чтобы жить праведной жизнью хотя бы минуту.

– Но как же тогда вознесение? И все такое?.. – Пейре тоже поднялся, на нетвердых ногах подошел к де Орнольяку. Страха больше не было.

– Я нашел другой путь, – трубадур подмигнул ему и, подняв с земли плащ Пейре, отряхнул его и накинул на плечи мальчику. – Я возношусь в своих песнях. От сирвенты к сирвенте, от кансоны к кансоне я очищаюсь духом святым, который входит в меня, чтобы я мог сочинять. Я пою во славу Господа и людей. Правда, я не пою в церкви, но зато я воспеваю наших прекрасных дам, которые тоже должны наконец вспомнить свою ангельскую природу и вознестись к Отцу небесному. Вот что я, чертов грешник, делаю на этой земле.

Тому свидетель Господь. Мы друг друга давно знаем. И он понимает, что сила искусителя, так же как над любым человеком, довлеет надо мной. И оттого, возможно, он продлевает мне жизнь, чтобы я успел пробудить как можно больше светлых сердец к высокому. Пусть даже и ценой собственного невозвращения.

Де Орнольяк обнял Пейре, и вместе они пошли в сторону домов. Допив последние капли, трубадур распевал охотничью песню, сочиненную им несколько лет назад для короля Генриха Короткого Плаща, барабаня в такт по днищу пустого бочонка.

– А было бы здорово, Пейре, клянусь своими потрохами на дьявольском вертеле, улететь отсюда, прихватив в одночасье всех местных дам?!

Пейре представил себе великолепный уносящийся в синее небо кортеж, и на душе его сделалось весело.