— Да, верно. А ты, выходит, не злой человек?

— Думаю, что нет. Я только защищаюсь от их зла, больше ничего.

— Но ведь ты способен на дурные поступки? Не ты ли сказал, когда убили Руада, что хотел бы владеть мечом и убивать людей короля, всех подряд?

— Каждый человек способен совершить что-то дурное, Гвидион. Нас всех посещают желания, с которыми мы должны бороться.

— В том-то и суть, мой мальчик. Я говорил с Мананнаном о его путешествии в Вир. Ему там давали напиток, который у них зовется амбрией. За то немногое время, что он там пробыл, этот напиток успел уже подействовать на него. Человек, пьющий амбрию, перестает понимать, что хорошо, а что плохо. Его «я», насколько я мог понять, заслоняет ему все остальное. Все, что доставляет удовольствие, становится хорошим, все желанное — необходимым. Понимаешь? С Мананнаном едва не случилось того же самого, но он этого не видел, пока Морриган не открыла ему глаза. Можешь быть уверен, Лемфада: если бы не Морриган, он сейчас сражался бы на стороне Самильданаха.

— Ты хочешь сказать, что Самильданах — не злой человек?

— Нет, этого я сказать не хочу. По нашим меркам и по меркам всех просвещенных людей он настоящий демон. Но по своим собственным меркам он остается Самильданахом, магистром рыцарей Габалы, и полагает, что все его действия служат интересам государства. В нем еще немало сохранилось от того человека, каким он был в прошлом.

— По-твоему, в нем еще осталось что-то хорошее?

— Вспомни Решето. В этом убийце, насильнике и воре тоже оставалось что-то хорошее, и Нуада сумел это хорошее найти. Человек не может быть полностью хорош или полностью плох. Люди в основном руководствуются собственной выгодой. А это благодатная почва для всяческого зла. Но большинство из нас, к счастью, способно здраво судить о себе и своих поступках. Наша совесть не дремлет и отгораживает нас от всего дурного. Чтобы совершить зло, мы должны сознательно преодолеть эту преграду. У Самильданаха и других красных рыцарей амбрия разрушила эту стену и стерла даже память о ней. Они такие же жертвы зла, как и мы.

Лемфада помолчал, ежась от утреннего бриза, и наконец сказал:

— Но если Самильданах думает, что делает все для блага государства, зачем ему помогать Элодану, которого он должен считать изменником?

— На это я ответить не могу, Лемфада, но есть у меня одна надежда. Самильданах был лучшим из людей — справедливым, благородным и сострадательным. Такие люди во все времена составляют цвет рыцарства. Я не верю, чтобы амбрия при всей своей темной силе могла загубить такую душу. Помощь, оказанная им Элодану, внушает мне надежду, что некая сокровенная его часть пытается выстроить стену заново.

— Быть может, он тогда не станет драться с Элоданом?

— Нет, драться он будет — и вложит в это всю свою силу и мастерство.

— И Элодан умрет.

— Ты говорил мне, что видел будущее, Лемфада. Ты должен знать, чем закончится их бой.

— Если бы это было так просто, Гвидион. Бывая в Золотом, я вижу множество будущих — они мелькают, как рябь на быстрой реке, но которое из них сбудется?

— Есть ли среди них такие, где Элодан побеждает?

— Нет — но с новой рукой я его тоже ни разу не видел. И не видел, как возвращаю ему руку.

— А не хотел бы ты подняться в Золотой сейчас?

— Нет. Я не могу… не стану. Подожду до утра.

— Утро уже наступило, — сказал Гвидион, показывая на красные блики зари над горами.