Идти в хвост снижающегося самолета было трудно, как в гору.

* * *

Мосластый так и не ушел: уселся напротив и теперь торопливо подгонял ремень под свой костлявый торс. Пристегнувшись, он ловко перегнулся через подлокотник в проход и назад, к своим знакомцам за Яниной спиной. Оживленно спросил, продолжая разговор:

— Так что там с архивами?

— Представь, — донеслось из-за спинки сиденья, — уже собрались участки под огороды продавать, и тут всплыло. Скандал! Под самым носом, чуть ли не в черте города! Такие запасы — и до сих пор не в разработке…

Самолет ухнул вниз, резко заложило уши. Яна вцепилась побелевшими пальцами в подлокотники; перед глазами поплыли пятна, яркие, как нарисованные голодным художником фрукты.

— Дай угадаю! — пробился сквозь гул враз просевший голос. — Месторождение Коги?

* * *

…Клеенка на обеденном столе разрисована невиданными плодами. Бок оранжевой груши потерся на сгибе. Хвостик отсечен оставленной кухонным ножом царапиной. По краю полной тарелки — тускло-зеленая надпись «Общепит». Яна пробегает взглядом буквы с завитками, держа ложку навесу, оттягивая момент, когда придется проломить корку жира и зачерпнуть суп. Поле зрения слева ограничено газетой. Где-то за ней скрывается папа, — видны только бледные голые локти и рыжеватый вихор. Низко гудит газовая колонка. Форточка открыта, прохладный ветер с моря шевелит красные клетчатые занавески, подхваченные лентами. Слышно, как на помойке за домом скандалят чайки…

Яна опускает ложку, придавливает жир и разбухший рис, выцеживая жижу. Косится на пустую Лизкину табуретку. Неделю назад Лизку отправили на материк с ее бабушкой, но табуретка так и стоит на ящике. В поле зрения попадает рукав тети Светиного халата, — ярко-красного, простеганного мелкими ромбиками, едва достающего до колен. Яна поспешно отводит взгляд, подносит ложку ко рту. Застывший жир с крупинками фарша касается губ. От него пахнет луком и затхлой морозилкой. Яна через силу глотает, скорчившись над тарелкой. Короткие рыжие лохмы свешиваются на лицо.

— Ты доешь когда-нибудь? — спрашивает тетя Света. Яна наклоняет голову еще ниже, торопливо зачерпывает гущу. Сует ложку в рот так быстро, что металл больно бьет по зубам, и тут же давится. На глазах выступают слезы.

— А ну быстро…

Коротко дребезжит дверной звонок, и Яна вздрагивает всем телом. Слева шуршит, складываясь, газета, справа мелькает красная ткань. В коридоре бубнят голоса. Яна поднимает голову и смотрит на раковину. Не успеть. В тарелке осталась только гуща, пропихивать ее сквозь слив слишком долго.

— Спасибо, разве что чаю, — говорит гость, входя на кухню.

Папа убирает ящик из-под Лизкиной табуретки, усаживает гостя — высокого, костлявого, больше похожего на старшеклассника, чем на настоящего взрослого. Тетя Света вынимает из хлебницы печенье, недовольно звенит ложечкой, размешивая сахар.

— Ну что вы, зачем же, — бормочет гость. Вертится, устраиваясь на Лизкиной табуретке.

Яна знает его. Его распределили в О. недавно, и папа зовет его Пионером. Говорит, что Пионер воображает себя хорошим геологом, а сам поля не нюхал. И сейчас папа щурится, как будто вот-вот засмеется, но Пионер сидит со страшно важным видом и ничего не замечает. Яне хочется, чтобы он ушел.

— Я, Александр Сергеич, вообще-то по делу, — говорит Пионер. Вытаскивает из кармана пачку скрученной в трубку бумаги, иностранной, сплошь покрытой иероглифами. Папа громко откашливается — «кх-кх!» — как всегда, когда кто-то делает глупость. Пионер безмятежно развязывает ботиночный шнурок, стягивающий бумажный сверток, и рассеянно берет печенье.