— Проклят день и час, когда, уступая настойчивым просьбам, я взял в поход слабого ребенка!.. Захотелось ему преждевременно изведать боевой жизни. Если бы его пронзила стрела… но на глазах у меня немцы его похитили. Все еще слышу его призыв, вижу простертые ко мне руки… а я, раненый, защищаясь один против многих, не мог прийти ему на помощь… И он исчез с моих глаз навсегда…

Любонь ударил по столу рукой и облокотился на нее, а старуха, поглаживая сына по голове, плакала.

Не в первый раз, а может быть, в сотый оплакивали они потерянное дитя, хотя много лет прошло уже с тех пор, и ничего о нем не было слышно. С каждым годом возрастала злоба отца, и всякий раз, когда князь Мешко шел на немцев, Любонь просился в поход, желая упиться кровью тех, кто похитил его собственную кровь.

Посылал он к немцам за Одру и Лабу {Одер и Эльбу.}, предлагая выкуп за единственного сына, но всякая надежда была потеряна, никаких вестей не приходило. С тех пор прошло уже много лет.

Молча отошла старуха от сына, так как пора было подумать об ужине, и хотя девушки занялись его приготовлением, но старая хозяйка сама хотела присмотреть за тем, что и как делается. Любонь, опираясь рукой о стол, остался со своим горем один.

Вдруг у ворот залаяли собаки, и один из батраков вышел на порог.

— Что там с собаками? — спросил хозяин.

— Проезжий у ворот на лошади просит приюта, — ответил батрак.

— Кто это такой?

— Какой-то незнакомец…

— Со сколькими лошадьми?

— Едет один.

— Откуда он сказывается?

— С чешской границы.

— Приведите его, — сказал Любонь, вставая, — неужели гнать его от ворот…

И, высунувшись в открытое окно, посмотрел.

Проезжий, скромно одетый, в это время слезал с усталой лошади. Это был молодой человек с бледным лицом, застенчивый и как бы испуганный, оружия при нем не было никакого. По одежде, которая ничем не отличалась, трудно было сделать о нем вывод. Платье было темное, иностранного покроя, волосы коротко подстрижены, шапка легкая, без пера.

Облик у него был очень скромный, но всматриваясь в его лицо, видно было, что в нем таилась сильная душа. Глаза смотрели умно, на молодом челе отражались думы, а когда он стал приближаться, можно было заметить в нем какое-то серьезное и непонятное спокойствие, хотя он был здесь чужим и не знал, как его примут.

Переступив порог и заметив против себя Любоня, он как будто онемел.

— Счастье и благословение дому вашему, мой господин. Я проезжий… еду к князю… в Познань, по ту сторону, ночь настигла… Прошу дать мне приют.

Он говорил робко и заикаясь, поглядывая все время на старика.

Любонь тоже присматривался к нему, не зная, с кем имеет дело, так как на воина он не был похож и изъяснялся хотя на местном языке, но все же искаженном.

— Охотно принимаю вас, — сказал хозяин, — присядьте и отдохните.

Хозяин указал ему на скамью, но молодой гость стоял на пороге, затем медленно подошел к окну и там скромно занял место.

— Откуда вы, и что вас заставило к нам ехать? — спросил хозяин, подавая хлеб в знак гостеприимства.

— Издалека пришел, отец мой, — медленным и тихим голосом ответил проезжий, с любопытством оглядываясь кругом, — был за горами, за дальними реками, долго странствовал… и, хотя говор мой стал нечистый, я все же родом отсюда.

— Здешний? — спросил Любонь. — Откуда? Проезжий смотрел на него и колебался.

— Я родом из-под Познани, — проговорил он дрожащим голосом, — но долгие годы здесь не бывал…

Он остановился…

Странным это показалось Любоню; услыхав это, он встал со скамьи, на которой сидел, и, приблизившись к гостю, стал внимательно рассматривать его…

Проезжий сидел в темном углу.