— А вы знаете, — произнес я, — я совершенно растерялся, когда пришел. Ведь доктор Виаль даже не обмолвился о вашей служанке. Так вот, когда она открыла дверь…

— Вы подумали, что это я!

Она рассмеялась и достала платок, чтобы промокнуть глаза.

— Это забавно, Бог мой, это ужасно забавно… Заметьте, что я настоящая африканка. Я родилась в Магумбе и бегло говорю на камерунских диалектах.

Мы подошла к двери. Она задержала меня, взяв за руку.

— Ронга — дочь вождя, — шепнула она. — Не следует заблуждаться на ее счет. Из нас двоих более черная я. Вы никогда не бывали в Африке?

— Никогда.

— Жаль! Только там и дышишь свободно!

Мы спустились вниз, и Мириам мне предложила пройти в гостиную, как она ее называла. Это была огромная комната, где царствовал поначалу шокировавший меня беспорядок. Повсюду полотна: на стульях, столах, вдоль стен. По всему полу — пятна, валялись палитры, тоже выпачканные краской. Между окнами стоял мольберт. На нем восхитительный набросок — поясной портрет негритянки со смело обнаженной грудью, откровенно чувственным лицом, лоснящимся в лучах солнца.

— Это Ронга, — пояснила Мириам. — Она мне позирует. Естественно, я не стремлюсь к сходству, но когда рисую, всегда предаюсь воспоминаниям… И переношусь туда.

Она прикрыла глаза, и ее узкая голова на долю секунды стала похожа на голову дикой кошки. Я не уставал за ней наблюдать.

— Садитесь, — предложила она.

Затем, обнаружив, что все стулья завалены ее работами, смела их тыльной стороной руки, освободила стол и позвала Ронгу.

— Я совсем не разбираюсь в живописи, — сказал я, — но мне кажется, что у вас действительно талант.

Я принялся перебирать картины, Мириам же не спускала с меня глаз, держа чашку в руке, и слегка дула на слишком горячий кофе. На полотнах мелькали экзотические деревья, цветы, которые росли в том краю, океан, такой, каким его можно увидеть только там. Краски были яркими, сочными, преобладала охра всех тонов.

— Нравится?

Я склонил голову, не зная, по правде, что ответить. Я слишком привык к изменчивым оттенкам здешнего пейзажа из грязи и травы. Но сила, которой веяло от этих полотен, пробуждала во мне потребность в солнце и тепле.

— Могу я осмелиться… — сказал я.

— Что ж, дерзайте!

— …попросить вас подарить мне одну.

— Выбирайте… то, что вам понравится.

Я не узнавал себя, и у меня сложилось впечатление, что она ответила слишком быстро, с радостной поспешностью. Пойманный на слове, я все же не решался. Я остановил свой выбор на картине в простой рамке темного цвета.

— Вот эту.

Представьте себе холм, который вертикально, как пирожное, разрезали. Наверху, на самом краю, растут несколько деревьев ярко-зеленого цвета, затем темно-коричневая полоска земли, а под ней красноватая скала. В самом низу поржавевшие рельсы, опрокинутые вагонетки, какой-то железный лом. Карьер. Рисунок, выполненный на скорую руку, был пронизан первобытной суровостью, от которой-то и веяло вдохновением. Я поднял картину на вытянутой руке и обернулся. Ронга удалялась почти на цыпочках. Что касается Мириам, то она поставила чашку и нервно потирала руки; теперь улыбка сошла с ее губ.

— Нет, — прошептала она. — Только не эту.

Кровь прилила к лицу; униженный, я чуть не предложил ей заплатить. Мириам очень мягко взяла у меня из рук картину, поставила на пол лицом к стене.

— Мне следовало ее уничтожить, — пояснила она. — Она навевает плохие воспоминания… Смотрите… Эта получше… Французский период — что надо, по-моему.