– Сама в сторону уезжает? Значит, тонкая.

– Не, толщина там о-го-го, еле поставили. Такую танком не прошибешь.

– На западе такие клиенты водятся, что эту плиту одной лапой скомкают и выбросят, как фантик от сладкой конфетки. Сам знаешь, от какой конфетки.

– Зема, ты это че? Меня в конфеты записал?

– Ну а для кого еще этот фантик?

– Шутник.

– Никаких шуток, матерую элиту такой ерундой не остановить, она с танков башни сносит.

– Здесь такие не водятся. Сам знаешь, что всех серьезных внешние отстреливают с ходу, разгуляться им не дают.

– Постучи по дереву и сплюнь три раза. Здесь хватит и одной, если пропустят.

– Зема, так у клиента мешок, получается, не спустили?! Да вы там совсем с башкой не дружите, тут же добра на год красивой жизни!

– Губу на место закатай.

– Я не для того ее раскатывал.

– Закатывай-закатывай, пустой он.

– Это как пустой?! Ты че?!

– А ниче. Вот такой он вырос – совсем пустой. Говорю же, кормили его плохо, с гороховой кашки жирок хрен нагуляешь.

– Это не радует. Такой видный клиент и бестолковый. В натуре понты.

В поле зрения показалась ладонь, остро воняющая застарелым потом и нефтепродуктами. В ее пальцах был зажат дымящийся окурок, который в следующий миг с шипением вонзился в глаз.

– Зема, ты гляди, клиент даже не моргает.

– Говорю же тебе, овощ он. Можешь хоть сесть ему на рыло, не укусит.

– Да ну, стремновато как-то. Ты только погляди на его хлеборезку, такой если хватанет, на белого друга нечем присаживаться будет.

– Не хватанет, он даже языком пошевелить не может. Ему перед дорогой еще метанола со жмыхом от живца в кровь залили.

– На фига?

– Для них жмых – это чистый яд. Слабые дохнут, а такие шевелиться не могут, только слезы пускают. Вон, гляди, глазища какие мокрые.

– А метанол на хрена?

– У них от этого болевые ощущения усиливаются, зрение вянет и вялыми становятся.

– Мы дохнем от него, как мухи, а у них, значит, просто боль лучше чувствуется и хреново себя чувствуют? Да тут реально страшно жить.

– У них не просто усиливается, у них от любой царапины слезы литься начинают. Вон, плачет, скотина, больно ему.

– А чего ты его как мужика называешь? У нас таких зовут тварями, ну или просто «оно».

– Да там длинная история. Пиво есть?

– Для тебя, может, и найду.

– Пошли, раздавим по паре, пока разгрузят, расскажу. Там история – полный отпад, я первый раз когда услышал, челюсть до асфальта уронил.

– Да ты че?

– Я тебе говорю. Думал, ты знаешь, ведь у нас все ее знают.

– Ну так то у вас, в центре, а мы – филиал, до нас пока новости дойдут, их три раза переврут.

Вот, собственно, и все, что можно сказать об этом незнакомце. Трэш, лежа лицом кверху, не мог разглядеть даже его одежду, взгляд скосить по-прежнему не получалось.

Небритый, выпустив струю удушающего дыма, небрежно погасил окурок, вкрутив в глаз Трэша. Видимо, здесь так принято, и не сказать, что традиция из приятных. На фоне боли, раздирающей тело, – ерунда, но, разумеется, хотелось бы обойтись без таких грубостей.

Вот только выбора у Трэша нет.

– И что же мне с тобой делать, мальчик? – поразительно добрым голосом поинтересовался небритый.

Трэш, естественно, ничего не ответил. И, откровенно говоря, пробудись у него сейчас дар речи, он бы, пожалуй, тоже промолчал.