Мне бы хотелось сказать, что она самая красивая женщина, но я… боюсь. Потому что в основе того, что она делает, лежит… любовь.

 А любовь для меня — это страх.

И развод.

Черт.

Говорил же, что я озлоблен.

Кире не терпится побежать к Фейт, чтобы обняться. Она сама любительница этого и даже в пять лет способна распознать родственную душу.

— Папочка, можно мне обнять Фейт?

Мой рот говорит «нет», а голова согласно кивает.

Я даже не осознаю противоречивости этого, пока она не морщит лоб и не переспрашивает:

— Можно мне обнять Фейт?

В этот раз я просто киваю головой.

Она бежит по песку, а мы с ее братьями остаемся ждать на месте. Кира встает в очередь позади пожилой женщины с двадцатилетним парнем. Когда подходит ее черед, Фейт сразу же узнает мою дочь и, опустившись на колени, крепко прижимает ее к себе. Кира обнимает ее в ответ и утыкается лицом в шею Фейт. Сначала она ерзает, не в силах сдержать свое возбуждение, но через десять секунд успокаивается и довольно замирает. Так она прижимается ко мне каждый вечер. Это объятие, которое говорит о доверии, о любви и о чувстве безопасности. Оно растапливает мое сердце. Наблюдать за тем, как она дарит его едва знакомому человеку — потрясающе. Дети отлично разбираются в людях. В них преобладают инстинкты, но со временем цинизм разрушает их до тех пор, пока они не становятся бесполезными для большинства взрослых. Хотя, вполне возможно, что с возрастом мы просто учимся хорошо игнорировать их.

Кира возвращается с таким сияющим видом, словно ее сердце пылает настолько ярко, что освещает ее изнутри. Я тихо благодарю Фейт за этот момент. За опыт, который напомнил ей о том, какой магией обладает доброта, когда она наполняет твое существо.

Кира хочет, чтобы мы тоже сделали это. Она говорит, что мы все должны обнять Фейт. Мы с Каем и Рори дружно отказываемся. Хотя, на какую-то долю секунды мне захотелось, чтобы мои мальчики почувствовали то же, что было даровано их сестре.  Их мать оставила нас вот уже месяц назад, и она никогда не любила объятия. Но мое желание быстро испаряется, когда я вижу, что сыновья прогулочным шагом направляются домой.

В этот момент моя горечь превращается в грусть.

Я никогда не осознавала насколько нуждаюсь во внимании Шеймуса, пока не лишилась его. Дело не в том, что оно умиротворяет меня. Просто Шеймус всегда рядом: восхищается мной и серьезно воспринимает наши отношения и брак. Он лелеет и подпитывает его: своими вдумчивыми комментариями, поддержкой, похвалой, комплиментами, прикосновениями, сексом, добротой и заботой. Во всем этом я чувствую его любовь. Не чрезмерную, но искреннюю.

Я с жадностью беру все, что он предлагает; это подпитывает мое ненасытное эго. И я частично отвечаю ему тем же. Чтобы держать его на крючке.

Но когда родился ребенок, я почувствовала перемены, мгновенную смену объекта внимания. Я не хочу его ни с кем делить. Оно мое.

В тот момент, когда доктор достал это покрытое слизью, пронзительно кричащее существо из моего тела и сказал: «Это мальчик», — на лице Шеймуса вспыхнула такая любовь, какой я не видела никогда. Я бы не поверила в это, если бы не была тому свидетелем.

Из моих легких словно выкачали воздух. Они положили ребенка на мою грудь, но все что я могла — это смотреть как Шеймус влюбляется. Не в меня, а в крошечного человечка, которого я вынашивала девять месяцев. Он должен смотреть с обожанием на меня. Это я только что принесла жертву. Но он не смотрел, потому что никогда больше не увидит ничего, кроме своего ребенка.

Я почувствовала, как Шеймус погладил его по голове с такой нежностью, какую, наверное, не получал еще ни один человек в мире.