Пока Два Хрюка не стал мужчиной, выживал он под сенью маминого бюста: дети не желали с ним играть, а когда он достиг совершеннолетия, ни одна девушка не соглашалась взять его себе в пару. Стало быть, пока остальные мальчишки учились драться и охотиться, а девчонки — собирать коренья и обрабатывать шкуры, Два Хрюка учился шаманскому делу — танцам и, самое главное, где искать охры и глины, чтобы готовить краски для картинок.

— Мне же не надо будет пялить всех этих мужиков, как ты, верно? — спрашивал Два Хрюка у своей матери. И при самом этом вопросе, что сопровождался пантомимой немалого вращенья бедрами и неслабых толчков тазом, две женщины, оказавшиеся при этой сцене, насмерть перепугались непропорционально огромной приблуды Двух Хрюков. Так он и обрел свой единственный источник радости от общения с другими людьми: пугать девушек елдой.

Старея, мать Двух Хрюков начала постепенно вводить своего сломанного сына в ритуалы. Она надеялась, что со временем Народец станет относиться к нему с теми же уважением и страхом, а в итоге и заботиться о нем та же, как о ней. Но стоило ей помереть — не успел даже пепел ее остыть, — как два самых сильных мужчины племени вышвырнули Двух Хрюков из пещеры на съеденье тиграм, хоть он и хрюкал весьма возмущенно, а также устрашающе и рассерженно размахивал приблудой. Именно поэтому его, вообще-то, и выкинули. А следом швырнули кожаную котомку с красками и длинный осколок черного обсидиана, из которого он при желании мог смастерить себе оружие или орудие. Такую щедрость к нему предложила выказать женщина по имени Две Ладони Чашкой и Уй-Блин (что с языка Народца переводилось как Попа Пузырем) — хоть Два Хрюка и пугал ее так же, как остальных девушек, ей в какой-то момент приснился очень приятный сон с участием его шланга, и она как-то засомневалась, не обладает ли он властью и над миром духов тоже.

Два Хрюка пошел бродить по горам в темноте. Никаких навыков самосохранения ему не привили — он умел только разводить огонь. Он был вполне убежден, что по его следам идет ужасный волк или саблезубый тигр, ну или хотя бы ужасный саблезубый суслик, а потому в целях самозащиты заполз в полый пень дерева, куда некогда ударила молния, и виден ему оттуда был лишь клок ночного звездного неба. Осколок черного вулканического стекла он держал наготове над головой, а чтобы отогнать страх перед тем, что может кружить поблизости от его дерева, принялся распевать все священные песни, которым его научила мать. Он взывал ко всем духам зверей дать ему силы, одарить мощью, наделить защитой, и еще, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть поскорее закончится эта ночь.

И только он перешел к заунывной импровизации, перевести которую было б можно более-менее так: «И вас, медведи, тоже на хуй! Надеюсь, мои острые косточки застрянут у вас в дристалищах», — как все небо осветилось гигантским мазком огня, и ахнул взрыв. Будто дюжина молний долбанула в землю единомоментно, и ударная волна прокатилась по всей окрестной территории, плюща лес на милю вокруг. Пень Двух Хрюков сшибло ею наземь, и он вывалился наружу.

На время он оглох, а потому не слышал, как повсюду драпают звери и птицы, трещат ветви и стонут древесные стволы, пытаясь вернуться в исходное положение. Оглушенный, побрел он к свету, который узрел в отдалении: помешавшийся рассудок его подсказывал, что спасение от хищников отыщет он лишь у огня.

По всему расплющенному лесу тянуло дымом, и Два Хрюка брел на свет, покуда не вышел к огромному кратеру. Вал земли вокруг него был еще горяч. Что-то шарахнуло в лес и закопалось — и теперь тускло светилось синим в центре огромной воронки, массой своей — с целого мамонта.

Два Хрюка был в ужасе, но, пятясь от края кратера на карачках, он рукой наткнулся на гладкий прохладный камень, не больше кулака. Машинально его схватил и бросил в котомку с красками, после чего похромал обратно к убежищу своего пня, подбирая по пути контуженных метеоритом белочек себе на завтрак.