Когда Румэри и Мелвилл приехали в первый раз, сад был запущен, «под изможденными ветхими яблонями и сливами роскошным ковром разрослась сныть, и всё это заключено в необычайно высокие стены, из за которых возникало чувство клаустрофобии, будто ты в тюремном дворике».

Участок был испещрен сетью узких разбитых дорожек, которые как будто бы никуда не вели. Почва была легкая и песчаная, вязы, рядком выстроившиеся за дальней стеной, отбрасывали густую тень. Румэри создал сотни садов, но только этот – для себя. Даже сквозь время и расстояние явно ощущалось, насколько он был воодушевлен. Он выкорчевал всё, оставил только несколько взрослых деревьев, в том числе три ирландских тиса и великолепную шелковицу, посаженную при Якове I. Разделавшись со снытью и выкорчевав больные яблони, Румэри понял, что этому неравномерному участку как нельзя лучше подходит разделение на комнаты, как бы продолжения дома, и он разметил их с помощью изгородей, в классическом стиле движения «Искусства и ремесла», предложенном Гертрудой Джекилл и мастерски воплощенном Витой Сэквилл Уэст и Гарольдом Никольсоном в замке Сиссингхерст. Кстати, фиговое дерево, которым я восхищалась, когда приехала в сад, выращено из черенка из Сиссингхерста.

В первоначальном дизайне Румэри на месте теперешнего садика с прудом были высажены розы старинных сортов вроде «Фердинанда Причарда» и «Фантен Латура». За тисовой изгородью, где я видела свадебный шатер, был тенистый белый сад, по углам которого росли плодовые деревья, в том числе пильчатая и короткощетинистая вишни. Под их пышным цветением были устроены бордюры из хосты и бамбука, а между ними кучками торчали скиммия, белая лапчатка и белый флокс, белый нарцисс, королевская лилия и лилиецветные тюльпаны. По мнению Румэри, это было отличное место, чтобы лечиться от похмелья: круглая лужайка похожа на зеленый бассейн, белые цветы переливаются в дурманящем свете, который проникает к ним сквозь листья. Мне представлялся нежный летний вечер вроде того, что на картине Джона Сингера Сарджента «Гвоздика, лилия, лилия, роза».

Марку Румэри с его изящным чувством композиции вечно мешало желание попробовать очередное новое растение или сорт. «Во мне годами боролись друг с другом художник и растениевод, – писал он, – с моим образованием первого и повадками второго. Это практически доктор Джекилл и мистер Хайд, или, точнее, мисс Джекилл и мистер Хайд! На ранних порах командовала Джекилл… но Хайд то и дело давал о себе знать, да и сейчас тут как тут». Мне была знакома эта страстная любовь к растительности – я сама в этом скорее Хайд. При Румэри в этом саду было полным полно необычайных, диковинных растений. Вдобавок к этим трем статьям я откопала в сети еще штук двадцать фотографий и по ним скрупулезно составила список – получилось почти две сотни наименований; многие растения получили место в саду из за ароматов. Список этот я с большим наслаждением перечитывала, отвлекаясь от мыслей о пугающе неопределенном будущем и воображая, как по разному пахнут рождественский самшит, зимоцвет и Rosa rugosa сорта «Розерай де Лей». Наверняка за прошедшие десятилетия какие то из этих растений погибли или были выкопаны. Что случилось с ракитником, которому нужна теплая южная стена? Растет ли там еще золотое дерево из черенка с могилы Шопена? А гвоздики из семян, собранных в ноан викском саду Жорж Санд?

Ужасы чумного года нарастали, и этот сад, полуреальный, полупридуманный, стал для меня местом утешения, отдельной зоной, куда я могла проникать по желанию, хотя видела его всего лишь раз.