Я чувствовал нетерпение ульверов, что получили десятую руну, но всё откладывал и откладывал, пока не наткнулся на небольшой приток. Только уйдя на день пути от главного русла, я остановил корабль.

Ульверы быстро собрали небольшой домишко из четырех стен и крыши, сложенной попросту из бревен. Эта хоромина не укроет ни от дождя, ни от снега, ни от ветра, но для моих нужд сгодится. Мне не хотелось оставлять хирд, не хотелось усыплять дар, особенно когда не доверял доброй половине воинов, но присутствие Болли Толстяка и Трехрукого Стейна успокаивало. Уж им достанет и силы, и чести, чтобы защитить моих волков.

Первым я позвал Дударя. Потом Вепря. Эгиль Кот, Простодушный, двое бойцов с арены.

Всякий переход длился не меньше целого дня, и потом ночь я просиживал возле хирдмана, чтобы убедиться в его здравии и разумности. Короткий сон — и по новой.

Это было нелегко. У каждого переход проходил по-своему. Дударь в какой-то момент начал покрываться язвами, его лицо обсыпало волдырями размером с голубиное яйцо, и я решил, что он превращается в тварь, даже взял топор в руки, но выжидал, пока Бьярне нападет первым. Когда он вовсе утратил человеческий облик, лишь его голубые глаза удержали меня от удара. А потом волдыри разом лопнули, источая вонь и гной, а из-под них показалась чистая гладкая кожа. Дударь враз помолодел, словно змея, скинувшая старую кожу.

Вепрь не бесновался. Он ел твариное сердце так, будто грыз яблоко, не морщась и не кривя лицо. Я ждал чего-то такого… ну, снова язвы, или там зубы, или хотя бы бешенство и попытку меня убить. Но вот сердце закончилось, Вепрь глянул на меня, протянул руку:

— Еще!

Ульверам я решил отдать самые лучшие сердца — от огненного червя, и у меня был запас, но что-то всё же показалось странным, потому я не спешил вытаскивать второе.

— Ещё! — взревел всегда спокойный Вепрь. — Ещё!

Вскочил, начал срывать кору со стен, ломать и пихать себе в рот. Судя по всему, его терзал мучительный голод. Десятирунные, конечно, могут пережить многое, в том числе и грубую кору в своем животе, но я всё же схватил Вепря и держал, пока он не уснул. Отделался всего лишь синяками да отгрызенным куском кожи на плече.

Эгиль ни с того ни с сего вообразил себя белкой или каким-нито другим зверем, всё порывался вскарабкаться на стену. Это было скорее смешно, чем опасно.

Простодушный с самого начала и до конца не замолкал ни на мгновение. Просто после очередного проглоченного куска его речь смешалась и стала походить на слова умалишенного. Потом там начали мелькать фагрские, сарапские, живичские слова, а смысл исчез вовсе. Херлиф всё хотел донести до меня какую-то мысль, он ходил туда-сюда, потрясал руками, порой подскакивал ко мне, хватал за грудки и говорил, говорил, брызгая слюной, что-то спрашивал, но я давно потерялся в этом месиве, потому мог лишь качать головой. Простодушный ярился от моей бестолковости, отпускал мою рубаху и снова начинал бегать по домику. От него я устал больше всего. Жаль, что после пробуждения он не помнил, что хотел мне поведать.

Дагейд толком не знал меня, второй его боец не знал нордский, а я лучше понимал фагрскую речь, чем говорил на ней, потому мне сложно было успокоить их. К тому же они пока не привыкли к ульверам. Наверное, из-за этого они оба напали на меня. Напали яростно, жестко, помня всё, чему обучила их Арена. Лишь за счет больших рун я сумел подавить их и сдерживать до тех пор, пока они не уснули.

Живодера я оставил на самый конец. Наверное, потому, что боялся.

Перед началом я хорошенько выспался, отъелся и отдохнул. А бритт будто и не торопился никуда, ходил по лагерю, пугал новых хирдманов своими шрамами, предлагал сделать им такие же, проверял силу на свежеиспеченных хельтах, чтоб сравнить с тем, когда он съест твариное сердце.