- Почему ты думаешь, что это имеет отношение к X.?

- Да ты посмотри на нее!

- К сожалению, таких на свете много.

- И потом эти антисемитские выпады!

- В чем же?

- Брось, старик, сам знаешь: „неопределенной национальности, то ли русская француженка, то ли офранцуженная русская".

- У тебя, брат, богатое воображение.

- Опять же: „состоит то ли секретарем, то ли соглядатаем в комитете…"

- Комитетов во Франции не меньше, чем кафе или отелей, а при них столько же секретарей не лучшей внешности.

- Не принимай меня за идиота, старик, я же ее знаю, как облупленную, она - мой друг!..

Я кладу трубку почти в безнадежной прострации: „Боже мой, если он такого мнения о своих друзьях, могу себе представить, что он думает обо мне!"

3

Упреки, советы, наставления посыпались на меня, словно конфетти в новогоднюю ночь.

Корреспондентка из Америки сетовала на то, что в лице старого генерала, умиленного патриотизмом советского атташе, я оболгал всю первую эмиграцию. Близкий друг, проживающий ныне в Бостоне, после горячих похвал походя журил меня за „наследника Станиславского", в котором якобы легко узнается наш общий приятель-режиссер одного московского театра. А следом свежеиспеченный беженец оскорблялся образом поэтессы и заодно указывал автору этих строк на языковую неряшливость вещи в целом.

- Как он смеет, - возмущались одни, - так злоупотреблять гостеприимством Запада, ему предоставили право убежища, а он изображает великодушных хозяев в виде каких-то дремучих носорогов!

- Безобразие, - кипятились другие, - что за язык, что за тон, что за выражения, мы же интеллигентные люди!

Третьи горячо негодовали:

- Вот из-за таких вот нас и считают дикарями с тоталитарной психологией. Знаем мы этих страдальцев, настригут купонов со своего страдания и горланят на весь мир, слушать тошно…

Когда я вкратце суммировал реестр упреков и обвинений в мой адрес, итог оказался, хотя и противоречивым, но убийственным. Меня уличали в следующих непростительных грехах:

1. Русофобии (старый генерал).

2. Антисемитизме (дама из комитета).

3. Доносительстве (поэтесса).

4. Непечатном языке (доктор накануне пенсии с эмансипированной женой).

5. Хамстве (политический деятель - нобелевец).

6. Неблагодарности (от начала до конца).

Этого было слишком много даже для меня. При всей своей малости я вдруг почувствовал себя в шкуре Мольера и мысленно возопил вместе с ним: господа публицисты, не пишите сатир!

4

Я намеренно привожу здесь только критические отзывы, причем, из наиболее резких, хотя среди многочисленной почты было немало и одобрительных писем. Одно такое письмо мне хотелось бы процитировать дословно:

„В своем выступлении на встрече трех эмиграции В. Максимов сказал, что „Сага о носорогах" критикуется в Париже многими или даже всеми (не помню точных слов). Я не могу согласиться с Максимовым. Он забывает о молчаливом большинстве - а оно его благодарит за честное, смелое, свободное выступление, каким является его „Сага". А критикуют его именно носороги, которых, к счастью, очень мало - хотя они умеют делать много шума - в эмиграции. Что ж, можно их понять, Максимов ведь сумел пробить их толстую шкуру. Мне, представителю третьей волны, весьма понятна их злоба - она от беспомощности перед истиной.

О, легендарное „молчаливое большинство", сколько чернил истрачено, сколько перьев посломано, сколько бумаги выброшено, чтобы описать Твое незримое лицо и проникнуть в твою безымянную сущность! В свою очередь, пользуясь случаем, мне хотелось бы, наконец, объясниться с Тобою. Итак:

„Ваше Величество Молчаливое Большинство!

Во первых, как у нас говорят, строках своего письма я, прежде всего, хотел бы отдать должное Твоему чутью, Твоей житейской прозорливости, трезвости Твоих оценок и суждений.