|
Поди, расскажи этому залетному попугаю, какие сны душат меня годами, не давая вздохнуть или опомниться! Особенно один: ночь, глухой прогулочный двор Бутырок, беспорядочная стрельба и крики, а над всем этим истошная мольба восьмилетнего отпрыска начальника тюрьмы, участвующего в бойне: - „Папа, дай я!"
Вот она, плата человека за отпадение от самого себя, господин хороший, и это уже никому не простится: - „Папа, дай я!" Слова сгорали в гортани от слез и ярости. Я только беспомощно глотал воздух… - Я вас не понимаю… - Это у тебя впереди, - сложилось у меня само собой. - Да минет тебя чаша сия, будь ты проклят! Только не минет ведь! Я обессиленно закрыл глаза. И сразу стало не до гостя. Память, словно воронка, властно затянула его в свои бездны.
2 Они пригласили его на частную встречу, обставив ее с такой конспиративной ухищренностью, будто дело происходило во времена оккупации и подпольного Сопротивления. Они - это высшее руководство „авангарда еврокоммунизма", „самой независимой от Москвы компартии Запада", здешнее средоточие „веротерпимости и демократического плюрализма", так сказать, без берегов. Он - один из ведущих лидеров „Пражской весны", мучительно переживающий свой переход от безграничной веры в марксистские идеалы к искреннему осознанию краха недавних надежд и прежних иллюзий. Они, разумеется, сочувствуют ему, хором сетуют на агрессивную амбициозность „русских товарищей", наперебой клянутся в понимании и солидарности, умильно рисуя перед ним радужные картинки их собственной, европейской формы социализма, который будет построен ими сразу же после прихода к власти. Он слушает их восторженный лепет вполуха, с самого начала убедившись в том, что его пригласили сюда не для того, чтобы понять, а лишь затем, чтобы обеспечить себе душевный комфорт свободомыслия и сомнительное алиби перед своей собственной и не совсем чистой совестью. Да и о чем ему спорить с ними, с этими политическими младенцами пенсионного возраста, если у них в голове вместо воспринимающего устройства крутится заезженная пластинка со стереотипами расхожего пропагандистского толка. Им не понять его до тех пор, пока гусеницы советских танков не впечатают в их души свои неопровержимые письмена. Но тогда уже будет поздно. Лишь на прощание он не удерживается, говорит, снисходя к их непробивной самоуверенности: - Неужели после всего, что было, вам трудно понять, что как только ваша партия придет к власти, вы должны будете сойти со сцены. - Интересно, - с вызовом вскидывается один из них, - кто же придет тогда к руководству? - А тот, кто придет, - всердцах отрезает гость,- он еще даже не в партии, он торгует сейчас сигаретами в Неаполе. Нет, нет, никогда, убеждают гостя хозяева! Они не допустят этого, они абсолютно свободны в своих решениях, они принципиально самостоятельны, они предельно независимы и у них собственный, не имеющий ничего общего с восточным путь к социализму. Конечно же самостоятельны, и конечно же принципиальны, но, правда, и того и другого у них хватает ровно настолько, чтобы конспиративно встретиться со своим чешским коллегой, весьма опасаясь, как бы слух об этом не дошел до чутких ушей их „старшего брата", от которого они так независимы. И это - еще находясь в респектабельной оппозиции.
3 Съезд молодых социалистов в Лионе. И, разумеется, страстные речи о Свободе, Равенстве и Братстве, о борьбе с эксплуатацией, неоколониализмом, расовой дискриминацией. Боли и беды далеких Чили, Аргентины, Южной Африки воспринимаются здесь как свои. Горящие глаза, вдохновенные лица, уверенные голоса. Со стороны посмотреть, сердце возрадуется: есть еще взыскующие Правды души! Но вот на трибуну выходит гость из России. |
