— Ладно, пусть будет полторы, — небрежно бросила она, нисколько не огорчившись. — Тогда давайте. Полезайте в кабину.

— Кажется, жена Горохати хороший человек, — сказал я Хатаяме, пока мы забирали из хижины наши вещи.

— Но это ещё не значит, что она умеет самолётом управлять, — испуганно промолвил Хатаяма.

Я поморщился, а он всё продолжал зудеть, поддерживая висевшую на плече камеру в водонепроницаемом чехле:

— Они говорили, что у Горохати есть лицензия пилота. Это я слышал. Но о жене-то ничего не было сказано. Хотя мы сейчас не в таком положении, чтобы вопросы задавать, скажи?

— Точно, — поспешил согласиться я. — Вот и не будем.

— Долетим нормально до этой Сиокавы, целы будем, скажи? Да, — Хатаяма нервно засмеялся и закивал, убеждая самого себя, — Всё же какой-то опыт у неё есть, скажи? Пусть без лицензии. Пусть даже она давно самолётом не управляла. Да. А эти крестьяне совсем не боятся, скажи? Пусть даже они тёмные и опасности не чувствуют. Всё будет о’кей, скажи?

Я молчал. Молви я ему хоть слово — потом его не заткнёшь.

Мы взобрались по лестнице в кабину и увидели десяток полуразвалившихся кресел — по пять с каждой стороны прохода, застеленного соломенными циновками. Никакой перегородки между пассажирами и креслом пилота — штурвал и все ручки были на виду. Мы расположились на передних местах.

Только уселись — Хатаяма снова завёл свою песню. Ястребиным взором он разглядел камидана, прицепленный под потолком кабины, прямо над лобовым стеклом.

— Гляди-ка! — воскликнул он.

— В самом деле.

— На счастье, наверное.

— Точно.

— Вот почему этот гроб до сих пор летает. С божьей помощью!

— Может, заткнёшься, — Я зло покосился на Хатаяму.

Тот сконфуженно мотнул головой:

— Ну что ты к каждому слову цепляешься? Ничего сказать, что ли, нельзя?

Крестьяне тем временем затащили в самолёт четыре корзины с бобами, погрузили лопаты и мотыги. Жена Горохати втянула в кабину лестницу и захлопнула дверь.

— Тогда полетели!

Она откинула назад падавшие на лицо пряди волос, пристроила внушительных размеров зад в кресло пилота, одновременно пытаясь успокоить извивавшегося за спиной ребёнка. Обосновавшись на своём месте, защёлкала переключателями, задвигала рычагами и рукоятками. Мы с Хатаямой следили за её неуклюжими и тяжеловесными движениями, затаив дыхание. Крестьяне у нас за спиной между тем безмятежно обсуждали цены на бобы.

Самолёт медленно тронулся, развернулся хвостом к хижине и покатил по взлётной дорожке, вытрясая из нас душу и громко скрипя.

— Надо было сзади сесть, — простонал Хатаяма, подскакивая в своём кресле.

В кабине не было никакого намёка на пристежные ремни, и в первом ряду, куда мы сели, держаться было вообще не за что.

— Да заткнись ты! Язык откусишь! — заорал я.

Самолёт подпрыгнул и начал разгоняться. Его колотило как в лихорадке. Казалось, машина того и гляди развалится на части. И всё же она продолжала набирать ход.

— Не взлетит! — сжался от страха Хатаяма, — Сейчас разобьёмся!

Впереди полоса, по которой тарахтел самолёт, круто обрывалась в море. Обрыв приближался с угрожающей скоростью. Аэроплан подбросило ещё раз так, что мы чуть не пробили головами крышу.

Сорвавшуюся с обрыва машину ударил порыв ветра, она завалилась на бок и стала пикировать в море. В стекло кабины было видно, как белые гребешки волн несутся прямо на нас. Хатаяма слабо вскрикнул.

— Всё! Нам конец.